– Ну что? – быстро добавил я, оправдываясь. – Я же не могу не спросить.

Она выдохнула, и серый дым окутал ее, как гало:

– А ты постарайся.

И я стал стараться. Мы поговорили еще о ее работе, потом я рассказал про свою иракскую идею – как собираюсь устроить ритуальное очищение своей страны и совести посредством омовения их в бензине.

Она провела рукой по перилам, вытянула пальцы над водой.

– И что ты будешь стирать? Старые письма? Британский флаг?

Я решил покорно терпеть шпильки.

– Ну, практически. Какие-то вещи, отсылающие к будущему, что-то из прошлого.

Она рассеянно вертела на пальце обручальное кольцо, ветер играл темными завитками волос на шее. Мне хотелось прикоснуться к ее щеке.

– Проблема в том, что Жюльен не намерен связываться с моей идеей. – Я бросил сигарету и затушил ботинком. – Мы с ним поругались, если честно. – Анна вскинула брови, и я воспринял это как разрешение продолжать. – Он требует, чтобы я делал все то же самое. А ведь для меня живопись была временным отвлечением. Это не мое.

– Ну так найди того, кому будет интересно. Иди в другую галерею.

Я посмотрел на нее с изумлением. Кто эта женщина и где моя прагматичная жена?

– Понимаешь, Ричард… – Анна щелчком отправила сигарету в волны Сены. – Для Жюльена это бизнес. Он имеет полное право решать, что хочет продавать, а что нет. А тебе не стоит ограничиваться одной галереей.

– Конечно, я хотел бы выставиться где-то еще. Было бы здорово. Только попробуй найди желающих устроить у себя нечто подобное. Бензин все-таки…

– Материал не так важен, как идея. Сейчас чего только не выставляют: использованные тампоны, мертвых животных… И чаще всего эти «произведения» смехотворны. Тебе просто надо сделать нечто достойное.

– То есть ты считаешь, что надо попытаться? – Я затаил дыхание.

Она плотнее запахнула пальто.

– Конечно.

У меня на языке вертелось столько вопросов. «Ты правда так считаешь?» «Ты будешь любить меня?» Но я не задал ни одного, и мы оба умолкли, глядя на приближающиеся бело-золотые арки моста Инвалидов.

– Ты действительно пытался забрать «Синего медведя?» – тихо проговорила Анна.

– Ну да. Практически вломился к ним в дом. Умолял его отдать.

– Зачем?

– Потому что мне важна эта картина. Мне важно время, когда я писал ее, то, каким был тогда я сам. – Я опустил глаза. – Какими были мы с тобой.

Анна смотрела на мост, где крылатые кони реяли над автомобилями и пешеходами.

– Помнишь, там в ванной всегда пахло картошкой фри? – вдруг спросила она.

Я рассмеялся. У хозяев дома, в котором мы жили тем летом, было двое детей. И то ли дети так любили картошку фри, что ее запах въелся во все поверхности, то ли просто там использовалось какое-то чистящее средство с каноловым маслом, но в ванной действительно всегда так пахло.

– Интересно, как у них сейчас дела, – проговорил я, думая о Чарлзе и Донне. – Надо им позвонить.

Анна отвернулась, и меня тут же охватило оцепенение, какое бывает, когда сморозишь глупость или бестактность. По обе стороны от нас проплывали розово-бежевые стены Парижа.

– Скажи мне честно, – наконец произнесла она, придерживая у горла воротник пальто. – Это ведь не она купила картину? Ты не поэтому передумал?

У меня все тело закололо иголочками.

– Не поэтому. Честно. Картину купили двое мужчин. Гомосексуальная пара.

– Правда-правда?

– Я тебе клянусь.

– Но она в Лондоне?

Я сглотнул.

– Да.

– И началось все тоже в Лондоне?

Я покачал головой.

– Значит, она была в Париже?

– Да.

Анна прикусила губу, глядя в сторону, достала из сумочки платок, но не поднесла к глазам, а просто сидела и мяла его в пальцах.

– И долго?

Сердце у меня колотилось, как птица в клетке. Я сделал вид, что не понял вопроса:

– Долго она была в Париже?

– Нет. Долго это продолжалось?

Я стал смотреть на воду, на набережную, на потрепанные баржи, выстроившиеся вдоль берега.

– Ричард?

– Семь месяцев.

С ее лица схлынули все краски. Я почувствовал, что сейчас мне станет дурно.

– Анна, это не…

Она вскинула ладонь, прерывая меня, и закрыла глаза.

– Не надо.

На верхнюю палубу вышла пожилая пара. Они приветливо кивнули нам и прошли на нос. Он достал фотоаппарат, она взбила прическу.

– Что я тебе сделала? – спросила Анна. – Что мы тебе сделали?

Ветер жег мне глаза, я еле сдерживал слезы.

– Ты ни в чем не виновата. Дело не в тебе, просто…

– Я знаю, что дело не во мне! Это ты, ты во всем виноват!

Я опустил взгляд на оранжевый пластик под ногами, местами растрескавшийся и покрытый серым налетом грязи. На носу женщина меняла позы и просила мужа снять ее в профиль на фоне Сены.

– Если бы я мог выразить, насколько мне стыдно, я…

– Замолчи, – перебила Анна, закрыв глаза. – Не надо. Лучше ничего не говори. – Она прижала к губам измятый платок. – Меня от этого тошнит! Семь месяцев!

– Сейчас я тебе что-нибудь принесу.

Я вскочил, потому что она поднялась на ноги. Но она оттолкнула меня.

– Мне надо побыть одной. Я иду вниз.

И она быстро сбежала по лестнице. Я не пошел за ней. Семь месяцев. Это очень долго.

Я сел на скамью, дрожа от холода и стыда. Наверное, как только мы причалим, Анна потребует отвезти ее домой. Имеет полное право. Глупо было надеяться, что я смогу решить хоть одну из устроенных мной проблем. Мы только глубже зарывались в ил.

Кораблик подошел к пристани у Дома Радио – круглого серого сооружения, навевавшего мысли о холодной войне, – и я обессилел от собственной наивности. Если каким-то чудом Анна еще не вызвала такси, меньшее, что я мог для нее сделать, – вознаградить за терпение походом в один из лучших ресторанов города. В какой-нибудь «Тур д’Аржан» или «Жюль Верн» – баснословно дорогое и атмосферное заведение. Вместо этого я выбрал круглосуточный сетевой стейк-хаус, именуемый «Гиппопотам» – красно-серо-черный храм дурновкусия с необъятными порциями жареного мяса, запеченной картошки и шпината в сливочном соусе.

Когда мы только переехали в Париж и для Инес было величайшей радостью понянчиться с маленькой внучкой, мы каждую неделю устраивали себе загул, оттягиваясь на полную катушку с блеском, треском и фанфарами, – чтобы позитивных эмоций хватило на грядущую неделю малосъедобной еды из торгующих навынос забегаловок, подъемов до рассвета и прочих прелестей жизни молодых родителей. Мы шли пить и танцевать – мы всегда любили танцевать. Когда один клуб надоедал, мы шли в другой. Конечной точкой маршрута всегда был «Ле Палп» – лесбийское заведение в районе Больших бульваров у Парижской оперы. Там мы пили теплое пиво и танцевали под инди-поп, пока голод и обезвоживание от принятого алкоголя не брали свое.