– Анна. Я люблю тебя. – Я взял ее за руку и развернул лицом к себе. – Я люблю тебя больше всего в своей идиотской жизни. Мне жаль, что я совершил эту глупую, невыносимую ошибку и что я продолжал и продолжал совершать ее. Я буду жалеть об этом до самой смерти. Но я никогда не был тверже уверен в своей любви к тебе. Без тебя меня не существует. Я прошу тебя. – Я взял ее другую руку в свою. – Я полюбил тебя с первого взгляда в этом дурацком баре. Ты… ты больше чем просто человек. Ты мне больше чем лучший друг и жена, ты больше чем прекрасна. Возможно, я сделал эту глупость из-за того, что считал себя недостойным тебя. Как мне убедить тебя, что это больше никогда не повторится?

У нее дрожал подбородок. Пальцы в моих руках заледенели. Она прикусила губу, со щеки сорвалась слеза. И в первый раз за вечер она сжала мою ладонь.

– Но что делать с тем, что все уже случилось? С этим что делать?

Тут у меня у самого выступили слезы. Я выпустил ее руки.

– Что делать? Я не знаю, что делать. Я совершил глупость. И не могу заставить тебя снова меня полюбить.

– Я тебя люблю! – воскликнула она. – Но не могу выбросить из головы твою измену! Я так зла, и мне так плохо, так стыдно! Я унижена, я в бешенстве, я тебя ненавижу! И хочу, чтобы все просто стало как прежде! Но я не знаю, как это сделать. Не знаю, и все!

Я посмотрел в небо, на крыши, на горгулий, на статуи, на пирамиду, на дурацкую карусель вдалеке. Меня окружала красота. Красота была во всем. В огнях, бульварах и улицах, в людях, спешащих по своим делам. И, сидя здесь, в месте, всегда служившем нам маленьким убежищем, я понял простую вещь. Если я люблю Анну, я должен дать ей возможность самой решить – оставаться со мной или нет.

Я снова коснулся ее руки и прошептал:

– Анна. Я ухожу.

– Уходишь? – переспросила она, ежась от холода.

– Да. Я уйду. Соберу вещи.

Она подняла на меня блестящие глаза.

– Ты серьезно?

Я кивнул, стараясь, чтобы не дрожал подбородок.

– Я не хочу давить на тебя своим присутствием. Не хочу, чтобы ты продолжала меня терпеть из-за Камиллы. Я хочу, чтобы ты решила сама. Чтобы поступила так, как хочет твое сердце.

– Но мы не можем… – Она осеклась. – Мы что, расстаемся?

У меня щипало в горле.

– Не знаю. Возможно.

Она пригладила волосы, снова потерла бедра ладонями, дрожа от холода. Я обнял ее, чтобы согреть, и она не отстранилась.

– Я не знаю, что еще можно сделать, – сказал я в ее волосы, пахнущие сухими цветами.

– Я понимаю, – прошептала она.

– Я правда очень-очень сильно тебя люблю. – Я сильнее прижал ее к груди. – Честно.

Она прислонилась лбом к моему плечу. Я чувствовал ее слезы сквозь рубашку. Мы долго сидели так, внимая тишине настоящего, в последние темные часы перед началом неизвестного будущего.

Я переехал к Жюльену – на время, пока не подыщу себе жилье. Старая спортивная сумка вместила в себя ряд сентиментальных ценностей: бесконечный австралийский роман с прикроватной тумбочки, видео-кассету с записью моих родителей, фотографии Анны и Камиллы, вытащенные из рамок. Я намеренно оставил дома кучу всего необходимого, сея поводы лишний раз зайти.

Когда я рассказал Жюльену, что у меня случилось, наша ссора тут же была забыта. Через десять ночей, проведенных на его диване, приготовления пасты по немногим известным мне рецептам и мытья после этого посуды я мог спокойно обсуждать с ним свою бензиновую стирку без ощущения, что со мной говорят снисходительно или изо всех сил пытаются задавить авторитетом. Теперь я понимал его позицию. Галерея «Премьер Регард» представляла собой бесконечный званый ужин, а я хотел завалиться туда в компании непредсказуемого пьяного гостя, с которым проблем не оберешься. Жюльен счел нужным напомнить мне, что у них с Азаром Сабунджяном есть некая «история», но потом объявил, что пойти к этому человеку вообще неплохая идея.

Об Анне-Лоре мы почти не говорили. Свои мысли и страхи на ее счет я держал при себе, и каждый день они менялись сообразно текущим обстоятельствам и моему настроению. На самом деле я не хотел обсуждать наше с ней расставание, потому что от произнесения мыслей о нем вслух оно начинало восприниматься слишком реальным. Пока же эти мысли оставались внутри моей головы, наш последний разговор с Анной можно было анализировать какими угодно способами и даже находить в нем поводы для оптимизма. Если же я начинал излагать их Жюльену, безнадежность положения тут же становилась мне очевидной.

Каждый день я обрывал телефоны, по которым никто не отвечал, и писал электронные письма на адреса, которые оказывались спамерскими. Наконец мои старания увенчались успехом – я нашел себе маленькую квартирку по частному объявлению в газете. Некий вдовец с целью успокоения души собрался в плавание на яхте, в которой прежде жил на Сене с покойной женой. Квартиру же, служившую ему кабинетом для работы над книгами, собрался на это время сдать. Для начала он хотел дойти до Амстердама, а с дальнейшим маршрутом определиться на месте. Он сообщил, что на эту квартиру есть еще желающие, так что, если жена пустит меня обратно, мне следовало просто ему позвонить. Пожелал мне, чтобы поскорее так и случилось.

Квартира представляла собой архитектурного уродца – дуплекс площадью четырнадцать квадратных метров на шестом этаже узкого дома в десятом округе. Первый уровень едва вмещал приделанный к стене стол, две табуретки, раковину и варочную панель на две конфорки. Лестница на второй уровень была сделана так, чтобы по максимуму сэкономить пространство, поэтому ступеньки представляли собой имитацию следа ноги. Единственное место для хранения вещей находилось под лестницей, сиротливо прикрытое занавеской. Наверху в углу комнаты стоял треугольный кусок дерева, служивший хозяину письменным столом, и табуретка. Одну стену занимало двустворчатое окно, выходящее на крыши окрестных домов, другую – раскладной диван-футон, который и являлся здесь спальным местом. Ванная по размеру недалеко ушла от стандартного самолетного туалета и была выполнена в шведском стиле – никакой перегородки между душем и толчком не предусматривалось. Когда моешься, вода летит во все стороны и – понемногу – уходит в слив в полу. Хозяин любезно вооружил меня шваброй для подтирки луж и рекомендовал не оставлять электрические приборы включенными во время водных процедур.

Над футоном висела полка, куда я поставил книги и фотографии, а у окна была перекладина на ножках, как в магазинах, и на ней как раз уместились мои штаны и рубашки, а вот куртку уже пришлось вешать на дверь.

Для громоздких вещей места не было. Картонные стены не задерживали ни звуки, ни даже запахи – в частности, мои соседи вечно что-то тушили в рыбном соусе, – тем не менее квартира имела в себе некую позитивную, творческую энергию. Я был благодарен судьбе за это жилище и даже радовался тому, что оно такое маленькое. Мне было здесь уютно, как в коконе. И очень, очень одиноко.