Amanita phalloides предпочитает лиственные леса, и особенно влечет его к дубу. У него нет каких-либо конкретных, запоминающихся отличительных признаков, хотя в то же время он не похож внешне ни на один из привлекательных для грибника вид грибов, так что нет риска, что его съедят по ошибке вместо них. (Его ближайший двойник, Amanita citnna, или ложная бледная поганка, хоть и съедобен чисто технически, но особых поклонников в кулинарии не имеет по понятным причинам. В Японии, правда, приоритеты расставлены иначе.) У этого гриба выпуклая, расширяющаяся книзу шляпка, от шести до двенадцати сантиметров в диаметре, неброского, приятного оливково-зеленого цвета. Ножка — белая, от восьми до пятнадцати сантиметров в длину, в верхней части ее опоясывает колечко, а снизу почти всегда есть похожая на кошель или суму пленка. Сезон поганок — так как различие между грибами и поганками научной силы не имеет, я использую здесь этот термин просто как пример того, что Фоулер саркастически называл «элегантным варьированием», — длится с июля по ноябрь. В Англии этот гриб, как и многое другое, встречается тем реже, чем дальше продвигаешься на север.

Самой известной жертвой бледной поганки был император Клавдий. Причиной его смерти стало блюдо, приготовленное, как он считал, из Amanita caesarea, царского гриба, на редкость восхитительного члена в целом крайне опасного семейства Amanita (еще одна первоклассная шутка природы: робкая красотка в семье хулиганов). Но Клавдия отравила — почти наверняка — его жена Агриппина, подмешав в царский гриб его смертельно опасного собрата — его собственная родственница отравила императора родственником того гриба, который он собирался съесть «Император впал в кому, но его вырвало, и он изверг все содержимое своего переполненного желудка, а затем его отравили повторно», — пишет Светоний, проявляя простительную неосведомленность о симптомах отравления бледной поганкой. В действительности при отравлении Amanita phalloides вслед за острой стадией почти всегда следует видимое затишье, выздоровление — жертвы выписываются из больниц, получают справки о том, что они совершенно здоровы, их отправляют домой, и они умирают через несколько дней. Обычно сначала наблюдается период сильной рвоты, диареи и желудочных спазмов, сопровождаемых остальными симптомами, такими, как ярко выраженная тревожность, обильное потоотделение и лихорадка, все это начинается где-то через шесть-восемь часов после поедания гриба и продолжается до сорока восьми часов подряд. К моменту появления симптомов Amanita phalloides уже сделал свое дело и большая часть пораженных им тканей уже не восстановится. Основной ущерб наносят два токсина: одна из особенностей отравления грибами, ведущая к крайней сложности постановки точного медицинского диагноза (правда, после вскрытия все становится значительно определеннее), заключается в том, что токсины снова и снова вмешиваются в химические процессы организма и тем самым зачастую представляют неразрешимую проблему для пытающихся их идентифицировать. (В случае с Amanita phalloides противоядия все равно не существует.) Две составляющих отравления Amanita phalloides — это амотоксины и фаллотоксины, из которых первые значительно более опасны — фаллотоксины обычно разлагаются в процессе приготовления или переваривания. Основной яд, альфа-амотоксин, воздействует на рибонуклеиновую кислоту в клетках печени и блокирует синтез протеина, что и приводит к смерти этих самых клеток. Бета-аминотоксин затем атакует канальцы почек, после чего повторно всасывается в кровь (а не выделяется с мочой, что, по идее, должно происходить), и весь процесс повторяется. Другими словами, организм вынуждают сотрудничать, снова и снова способствуя отравлению самого себя. Таким образом, очевидными симптомами являются период острого расстройства желудка, описанного выше, видимость выздоровления, а затем внезапный коллапс и смерть. Причина смерти почти всегда становится очевидной во время вскрытия; в конце концов далеко не всякий токсин вызывает такое полное и неопровержимое разрушение печени. Один-единственный гриб может убить здорового взрослого человека, и хотя уровень смертности оценить сложно, да и точные дозировки, естественно, неопределимы, можно оптимистично предположить, что примерная вероятность летального исхода при отравлении Amanita phalloides определенно выше девяноста процентов.

— Вы вернулись, когда началось расследование? — спросила Лаура.

— Дело вел тот же самый следователь, который занимался несчастным случаем с моими родителями. Он поблагодарил меня за то, то я проделал такой путь — я прилетел из Марселя, а это не самый любимый мой аэропорт, честно говоря. Бартоломью, по всей видимости, отравился: сказал, что у него было расстройство желудка в понедельник, когда я уехал; во вторник он сходил к врачу, ему стало лучше, а потом — кажется в пятницу — брат неожиданно скончался.

— Он знал хоть что-нибудь о грибах? Любил их собирать?

— Я виню в трагедии себя. Я значительно лучше Бартоломью в этом разбираюсь и никогда бы не сорвал такой гриб по ошибке.

— Это было просто объедение, — сказал шустрый едок Хью, используя эпитет, который, как вы несомненно заметили, я ни разу не позволил себе употребить в ходе всех этих гастро-историко-психо-автобиографическо-антропо-философских изысканий.

— Спасибо. Угощайтесь — круассаны, конфитюр. Поездка на автомобиле бывает утомительна, а на дорогах через холмы Люберона ветрено, там нередко бывают потрясающие грозы, ливни и все такое.

Лаура съела две трети омлета и теперь только ковыряла его вилкой. Она посмотрела на супруга с тем выражением, в котором ясно читалось: «Иди, пакуй вещи, толстяк». Хью встал и вытер жирные от тостов губы моей льняной салфеткой, бормоча при этом похвалы и извинения, и поплелся наверх.

— О чем вы говорили? В ту последнюю встречу, с вашим братом?

— Есть одна стихотворная строчка Донна, о которой я часто думаю, Лаура, когда вспоминаю нашу первую встречу: «О наше первое свидание, столь странное и роковое». Это из какой-то элегии. Ах да — мой последний разговор с Бартоломью. Мы говорили о разнице между двумя самыми значительными фигурами современного мира, художником и убийцей. Я утверждал, что один из основных импульсов, лежащих в основе любого искусства, — это желание оставить неизгладимый след в этом мире, стойкий отпечаток своей индивидуальности. Потолок Сикстинской капеллы говорит о многом, но среди всех его заявлений есть простое утверждение: «Здесь был Микеланджело». Это одна из базовых функций искусства, ей подвластны и юнец, вырезающий свои инициалы на скамейке в парке, и Генри Мур, оставляющий повсюду свои унылые каменные глыбы, и Леонардо, да кто угодно — хотя, раз уж я о нем заговорил, Леонардо не помешало бы стремление оставить стойкое впечатление, тогда он не стал бы тратить время на рисование фресок на осыпающихся поверхностях и придумывание летательных машин, которые невозможно построить. И все-таки в стремлении художника оставить напоминание о себе легко узнать настойчивое желание собаки пометить дерево. Убийца же лучше приспособлен к реальности и к эстетике современного мира, потому что вместо того чтобы оставлять после себя присутствие — готовое произведение, не важно, в форме ли картины, книги или намалеванного на стене имени, — он оставляет после себя нечто не менее окончательное и завершенное: отсутствие. Там, где кто-то был, но теперь никого нет. Что может быть более неоспоримым подтверждением того, что некто действительно жил, чем отнятая у человека жизнь и замена ее на ничто, на несколько ускользающих воспоминаний? Взять камень, бросить его в пруд и сделать так, чтобы от него не пошли круги по воде, — вот уж несомненно достижение большее, чем любое, скажем, творение моего брата.