Велика-Кладуша не слишком велика: полдюжины аккуратных мечетей, шопинг-молл, один-другой супермаркет сети Bingo, пищеточки с говорящими названиями Hurma, Napoleon, Mustang; на холме над ручьем Грабарска — бывший старый замок, а теперь новодельный отель Stari Grad, который я помню брошенным и разграбленным, со вздувшимися трескучими полами. Грабарска неторопливо журчит себе на север, по направлению к цивилизации, впадая в тихую речку Кладушницу, а Кладушница впадает в речку пошире, Глину, а Глина впадает в Купу, а Купа впадает в Саву, а Сава где-то совсем далеко впадает в Дунай, а уж Дунай на самом краю балканской географии впадает в Черное море, чтобы в нем без следа раствориться. Через все эти реки люди перебрасывали мосты, чтобы, как подметил Иво Андрич, соединились разные берега.

Партизаны в Бихаче у храма Святого Антония Падуанского. Фото. 1942 год

В неполноводную Грабарску вообще ничего не впадает, однако город с населением в 7 тысяч человек, который этот ручей обнимает с юга и востока, на своем веку успел даже побыть государственной столицей. В 1993 году, посередине войны, удачливый бизнесмен, директор передового сельскохозяйственного комбината Agrokomerc Фикрет Абдич провозгласил в Кладуше Республику Западная Босния. Шесть пехотных бригад автономистов — в ситуативном союзе с Хорватией и боснийскими сербами — воевали против сараевского правительства. Это единственный эпизод в череде югославских конфликтов, когда одни мусульмане сражались против других, причем ни толкование веры, ни толкование прошлого их не разделяло — их развела политичесая лояльность. Отбыв после войны свой тюремный срок, Абдич, новый Zmaj od Bosne, вернулся в политику и занял пост мэра Велика-Кладуши. Кое-кто из бойцов его армии отсидел свое, другие уехали в эмиграцию, а те, кто остался, приравнены в правах к другим ветеранам сопротивления.

Ручей Грабарска хрустально-чист и совсем неширок. Его легко засунуть в бетонную трубу, через его русло можно запросто построить эстакаду, через него совсем несложно перекинуть мост. Но Велика-Кладуша все равно не убереглась от войны.

На протяжении всего XIX века сербы являли соседним народам пример упорной и последовательной, кровавой и изматывающей битвы за восстановление своей государственности. Сербия, скажу метафорически, предстала словно бы чудесным зеркалом, в которое всем южным славянам следовало глядеться, чтобы распознать и свое счастливое будущее. Опыт двух ожесточенных восстаний (1804–1813 и 1815 годов) против османской деспотии; политическая, дипломатическая и долгими эпизодами вооруженная борьба за превращение отдаленного от столицы султанов пашалыка в самоуправляемое княжество, итогом которой в 1867 году стало изгнание из Белграда чужеземного гарнизона; наконец, завоевание еще через десятилетие полной независимости и превращение княжества в королевство — все это сделало сербские земли естественным претендентом на роль центра южнославянского объединения.

В Белграде, в 1841 году после паузы в 400 лет возвратившем себе столичный статус, формулу интеграции чаще всего представляли механическим процессом сложения населенных сербами территорий (или тех территорий, которые сербы считали «исторически своими») и, по возможности, присоединения к тому, что получится, окрестных, причем не только южнославянских, земель. К такой формуле в конечном счете сводились сербские национальные программы позапрошлого века — от «Плана» (Начертаније) Илии Гарашанина до геополитических построений Николы Пашича. Как раз Пашичу приписывают яркую фразу: «Сербы — маленький народ, но более великого от Константинополя до Вены нет». Сербская повестка периодически входила во взаимодействие с другими концепциями южнославянского федерализма, братства и единства, но не была им тождественна и далеко не всегда и не во всем с ними совпадала.

Когда дело дошло до воплощения по-разному понимавшейся в разных краях Балкан перспективы объединения в политическую действительность, выяснилось, что Сербия обладает перед соседями решающими преимуществами. Эти преимущества были множественными, в одном абзаце всё и не перечислить: выстраданный ценою гибели сотен тысяч статус победителя в Первой мировой войне; «домашняя» монархическая династия; обученный управленческий аппарат; закаленная в сражениях армия, готовая, когда ей прикажут, выдвинуться на новые границы; какой-никакой опыт парламентаризма; полноформатная образовательная система. К этому добавлялись, что немаловажно, устоявшийся набор идеологических институтов и символов — и собственная научная школа с выверенными интерпретациями прошлого и настоящего, и исторический музей с правильно развешенными по выставочным залам художественными полотнами, и патриотическая литература с обширной библиотекой, и театр с драматическим и оперным репертуарами освободительной борьбы, и упорядоченная в издательских и иных проектах национальная мифология.

Взятие Белграда Евгением Савойским в 1717 году. Гравюра. Национальная библиотека Австрии, Вена

Я стараюсь писать безоценочно: в конце концов, все молодые нации «делают это», именно так, а не иначе и складывалась современная Европа. XIX век оказался на западе Балкан временем вызревания проекта интеграции, в XX столетии этот проект при решающем участии сербов и Сербии дважды осуществился, чтобы в 1990-е годы продемонстрировать свою несостоятельность. Югославия, в благородных и искренних мечтах многих интеллектуалов (в том числе, конечно, и сербских) представавшая миром равного для всех процветания, в реальности демонстрировала жизнеспособность, лишь будучи спаянной обручами монархической или коммунистической диктатуры. Да что там говорить: баланс классовых, национальных, региональных, социальных, религиозных, культурных, каких угодно интересов на демократической основе на Балканах до сих пор складывается с неимоверным трудом. Сравните этот полуостров юга Европы с другим европейским полуостровом, северным Скандинавским.

«Балканские беды». Карикатура из британского журнала Punch. 1912 год