Югославский комитет в Лондоне. Второй справа в нижнем ряду — скульптор Иван Мештрович. Фото. 1915 год. Национальная и Университетская библиотека Словении

В 1920-е сербская слава воссияла как никогда ярко. Со времен Душана Сильного власть южнославянского монарха не простиралась на столь обширные территории, за одно только десятилетие XX века увеличившиеся пятикратно. Со стародавних времен подданными сербского короля не оказывались представители едва ли не дюжины балканских народов. В первом названии нового государства (Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев) были упомянуты самые многочисленные из них, поэтически именовавшиеся в пропагандистских листовках той поры разными ветвями одного южнославянского дерева. Дерево это, однако, бросало густую сербскую тень. «Первая Югославия» пыталась подравнять под общую мерку пусть близкие по происхождению и языку, но значительно отличавшиеся по самоощущению и характеру этнические сообщества, сформировавшиеся в зонах множественных исторических влияний — византийского, османского, германского, романского, венгерского, кратковременного, но мощного французского. Разные края этой страны нескольких религий и конфессий не были связаны между собой единой транспортной сетью или общими экономическими интересами. Наряду с южными славянами в Югославии жили албанцы, турки, немцы, итальянцы, венгры, румыны, цыгане, для которых интеграционные идеи оставались не имевшим содержания звуком.

Эфес почетной шпаги, преподнесенной сербскому престолонаследнику Александру Карагеоргиевичу французской учащейся молодежью. Сербский крестьянин душит трех переплетенных змей (аллегории Австро-Венгрии, Германии, Османской империи), попирая ногой четвертую (аллегория Болгарии). Фото из русского журнала «Нива». 1916 год

Александр I Карагеоргиевич из-за слабого здоровья своего престарелого отца (вступивший на престол почти в 60-летнем возрасте Петр I в народе получил прозвище Чика Пера, Дядя Петя) приступил к управлению государством, будучи еще принцем, а короновался после смерти родителя в 1921 году. В жены Александру была суждена самая красивая из дочерей Николая II Романова, Татьяна, но успешному завершению переговоров о браке помешала сначала война, потом кровавая русская смута, потом мученическая кончина великой княжны, расстрелянной большевиками. Александр в конце концов женился на румынской принцессе Марии. Отец троих сыновей и заботливый супруг, в политике создатель Югославии оказался деспотом: отменил конституцию, установил военно-монархическую диктатуру («между народом и королем не может и не должно быть посредников»), не заботился о равноправии народов, напротив, выстроил, как сказали бы сейчас, жесткую вертикаль власти. «Монарх-объединитель» и его подручные наивно пытались силой репрессий и декретов слепить подданных королевства в югославскую нацию, но из этого ничего не получалось, отовсюду лезли идеи сербства. Попытки административных и экономических реформ в том числе и поэтому были обречены на провал, страна оставалась бедной и плохо организованной. Лучи славы Колубары и Корфу погасли весной 1941-го, когда югославская армия под командованием сербских генералов смогла организовать лишь сугубо номинальное сопротивление гитлеровской агрессии.

Александра I Карагеоргиевича застрелил в 1934 году во время визита короля во Францию болгарско-македонский террорист Владо Черноземски (Георгиев) по прозвищу Шофер. Это цареубийство, вошедшее в историю как операция «Тевтонский меч», организовали Внутримакедонская революционная организация и хорватские националисты-усташи, в равной степени не воспринимавшие великосербскую идею. Легенда гласит, что смертельно раненный монарх, кровью искупивший свои политические ошибки, теряя сознание на заднем сиденье автомобиля, прошептал: «Берегите мою Югославию!» Но это всего лишь легенда.

Покушение на короля Югославии Александра I в Марселе. Фото. 1934 год

На темы о злоключениях сербской судьбы, сочиняя в своем прохладном словенском кресле фундаментальный труд «Югославия. 1918–1992», интересно импровизирует историк Йоже Пирьевец. Он считает: сербы не смогли сориентироваться в реалиях постиндустриальной эпохи, дважды подряд попытавшись построить замкнутую на саму себя Югославию, при этом лелеяли исторические мифы, берущие истоки в концепции «почвы и крови». В проблематичных сербско-хорватских попытках создать государственный союз, подмечает Пирьевец, не все было так уж безнадежно, периодами присутствовала даже любовь. По крайней мере отчасти, думаю, словенский ученый прав. Вскоре после образования южнославянского королевства поэт Юрай Вранкович охарактеризовал обстановку всеобщего воодушевления так: «Серб для хорвата как бриллиант для золотой оправы, а хорват для серба как золотая корона на гербе». Национализм Белграда и Загреба — я продолжаю следить за развитием мысли Пирьевеца — представляет собой полярно разные явления одной и той же природы, основанные на схожих системах ценностей. А словенцы подались к Карагеоргиевичам (потом и к Тито) из прагматических соображений, поскольку до определенного момента нуждались в «сербской охране» от германских и итальянских притязаний. Но ситуация изменилась, и в новой Европе для Любляны главными оказались другие факторы; конфликт Сербии со Словенией имел в своей основе выбор принципиально разных мировоззренческих ценностей.

В Белграде в 1980-е годы набрали популярность новые рассуждения о том, что сербы больше всех других дали Югославии, но меньше всех других народов от Югославии получали. Массовый послевоенный энтузиазм и эпизодическая жестокость титовского социализма приглушали такие разговоры, потом их сгладило пусть относительное по западным меркам, но невиданное прежде в этих краях хозяйственное процветание; и вот ко времени прихода к власти Слободана Милошевича дискуссии о судьбе и воле сербов оживились. Антрополог Иван Чолович в этой связи обращает внимание на то обстоятельство, что коммунисты не только выкорчевывали националистические идеи, но и периодически вступали в диалог с их проводниками-интеллектуалами. Скажем, памятник героям Косовской битвы под Приштиной воздвигли в 1953 году, когда в Югославии царил режим вполне сталинского образца. В тот же период правительство Сербии заказало маститому сербскому художнику-монументалисту Петару Лубарде фреску «Косовская битва» для одного из своих административных зданий. Коммунисты использовали «политику символов», считает Чолович, чтобы национализм не слишком сильно противоречил их идеям. Конечно, главным для страны товарища Тито оставался героический партизанский миф — о семи наступлениях нацистов, о битвах на Сутеске и Неретве, о братстве-единстве, о не менее славных, чем косовские, юнаках-коммунистах, но на более низком, республиканском уровне позволялось жить и националистической идее. Как только коммунисты, предложившие принцип классовой, а не этнической идентичности, потеряли контроль над ситуацией, национализм вернулся, то есть выяснилось, что он никуда и не уходил.