Но было очень трудно сосредоточиться, когда хриплый голос в глубине комнаты испускал гнусные угрозы по адресу санитара, а тяжелый кулак вдруг начинал барабанить по столу, а совсем рядом непрерывная, нескончаемая, журчащая декламация то почти затихает, так что невольно напрягаешь слух, чтобы улавливать слова, то переходит в восторженные захлебывания. Подолгу все ограничивалось нагромождением бессмыслиц, и Саргон начинал пропускать их мимо ушей, ища выхода из собственных затруднений, и вдруг обрывки складывались в единое целое, находя отклик в самых заветных его думах.

Природа, старая Мразь, а не мать,

Похотью, болью привыкла нас подгонять.

Чтоб вернулись мы в никуда опять.

Из никуда в никуда опять.

Захоти — и лишь муки найдешь.

Из грязи вышел и в грязь уйдешь.

Жажда грязи и грязь сожалений,

Грязь наших желаний, грязь наших рождений.

Как ни старайся, ни пудри себя и не крась,

В белоснежной манишке ты все-таки — грязь.

«Правда ли это? — спросил себя Саргон. — Правда ли? Грязь? А что есть грязь?» Но нет! Он не должен отвлекаться на этот сумасшедший бред! О чем он, бишь, думал? Он спрашивал, почему Сила ввергла его в это жуткое место? Почему Сила привела его в это место? Если бы этот человек хоть ненадолго прекратил свою импровизацию, он бы сумел найти ответ. Почему он был отдан на произвол Джордана и Хиггса, чтобы жить среди помешанных и (внезапный фантастический побочный вопрос)… и они-то почему?

Только бы кончились эти стихи! Только бы этот голос замер в безмолвии! И опять сыпался один только мусор, будто мысль выломали киркой, погрузили в повозки и пустили под откос. Не слушай этого, Саргон! Не слушай! Сосредоточься!

В старании сосредоточиться Саргон забыл даже про Хиггса, сел на постели и подтянул колени почти к самому подбородку, погрузившись в размышления.

Он — Саргон, в этом все дело. И он должен остаться Саргоном. Вероятно, он очутился в этом месте бед и мук из-за противоречия между фактом, что он Саргон, и возможностью, что он регрессирует в Примби. Да Сила призвала его быть Саргоном, служить, страдать и в конце концов управлять Всем Миром, но совершенно очевидно, призыв этот не был простым и прямым. Что-то действовало против его жребия, какая-то Анти-Сила, противоборствующая Силе, старающаяся вернуть его к Примби и примбизму, к тому, чтобы быть мелким и незначительным, жить незаметно, без всякой цели, чтобы наконец умереть и стать абсолютно и бесповоротно мертвым. Эта Анти-Сила сделала так, чтобы его пугали и мучили, оглушали сумасшедшими виршами, внушали ему монотонным въедливым голосом, что он — грязь, а у Бога нет лика, и еще множество подобных кощунств. Но в них нет ни капли правды. Пусть Анти-Сила говорит, говорит — Господи, пусть он хоть немного помолчит! — но истина находится вне этого места, она больше этого места и во всем его превосходит. Сам он един, Саргон был един с самого начала в Шумере и во многих землях, а теперь здесь — тот же дух, повелитель, который служит, такое же единый, как Лондон един, если смотреть на него с высоты. Бесконечно множественный и все же слитый в единую личность. И так же един весь мир. Быть Примби значило уподобиться жалкому домишке в узкой улочке где-то там внизу, поглощенному общей целостностью. Никогда больше он не будет Примби, даже если бы захотел. Вот чего ему следует держаться. А быть Саргоном он может, только отвергнув Примби, — даже пусть это угрожает ему смертью.

И все это время Анти-Сила оскорбляла жизнь и его с помощью помешанного поэта и его декламации. Тот теперь подпал под чары завораживающего, но мерзкого слова (если такую пакость можно назвать словом!) «тру-ля-ля».

Тру-ля-ля. Тру-ля-ля.

Так звучит оно,

Злорадности полно.

Тру-ля-ля. Тру-ля-ля.

Всех времен и всех мест великих

Насмешкой веселой богов безликих.

Тру-ля-ля дождь иль тру-ля-ля ведро,

Ешь, пей, целуй их, и снова бодро.

Тру-ля-ля. Тру-ля-ля.

Целуй их, и целуй их, и снова бодро.

Снова бодро!

Тру-ля-ля!

Он разнообразил декламацию громким взрывным звуком, который производил, проводя губами по тыльной стороне ладони.

— Прошу, не сочтите меня циником, — сказал он Саргону. — Это чистейшая Радость Вживе.

Саргон не сдержался. Навязывать такое кощунственное поучение самому восстановителю человечества! Внезапно уставив на него грозный перст, он сказал громко и резко:

— Вы заблуждаетесь!

Поэт поглядел на него и с приветственным жестом сказал:

— Тру-ля-ля-ля.

— Говорю вам, жизнь реальна! — вскричал Саргон. — Жизнь колоссальна. Жизнь исполнена порядка и смысла. Я пришел сказать это вам и всем людям.

Поэт с улыбкой вежливо перебил его:

Тру-ля-ля. Тру-ля-ля,

Жизнь — икота, чих могучий,

Жизнь — вонь навозной кучи,

Жизнь — пустяк, тебе же лучше!

Тру-ля-ля. Тру-ля-ля.

Он продолжал, но Саргон не желал его слушать и повысил голос, чтобы заглушить голос своего противника:

— Говорю тебе, жалкая душа! Ты в заблуждении и слепоте, — сказал он. — Ибо на меня снизошел свет, и мне дано понимание. Ты не погибшее существо, каким мнишь себя, или, во всяком случае, все поправимо. Да! Я тоже был погибшим существом, подобным тебе, и еще совсем недавно. Я тоже считал, будто я песчинка, обломочек, ничтожество. Но я услышал зов и был призван созывать других принять со мной участие в великом пробуждении. Мне было видение, и я увидел мир, точно пробудившись от долгого сна. Все сущее находится в единении, и действует едино, и продолжается вечно.

Поэт сморщил нос и махнул на Саргона рукой, словно отбрасывая нечто, оскорбляющее его вкус.

— Тру-ля-ля! — закричал он.

— Все сущее, говорю вам, едино, и действует едино…

— Тру-ля-ля! — заметно громче.

— Говорю вам! — много громче.

— А ну там, заткнитесь! — вскричал громкий и гневный голос Здравого Рассудка, воплощенного в мистере Хиггсе. — У вас сейчас вся палата визжать начнет, — сказал мистер Хиггс, приближаясь и обращаясь к Саргону тоном благого увещевания. — Заткнись.

И после краткого размышления Владыка Всего Мира покорился.

Жестом, исполненным высочайшего достоинства, он показал мистеру Хиггсу, что его грубые требования приняты во внимание.

— Вот и ладненько, — сказал Хиггс. — Вы-то удержитесь, если захотите. Так что и помалкивайте. Он-то не может.

Поэт продолжал мягко, негромко и въедливо чернить и поносить веру Саргона под припев: «Тру-ля-ля. Тру-ля-ля».

5

Саргон сидел на кровати совсем неподвижно, только чуть поворачивая голову, оглядывая окружающих, и хранил молчание. Его недавняя вспышка каким-то образом утишила раздражение от бесконечной декламации. А она продолжалась: то по-безумному убедительная, то резкая и бурная, то просто журчание бессмысленных слов, она струилась мимо него и через него. Теперь она прямо адресовалась ему, но теперь ему удавалось ее игнорировать. Он сидел, смотрел на людей вокруг и предвидел нескончаемые страшные часы, которые, несомненно, ему предстояли.