Тон врача изменился. Он словно обратился к маленькому ребенку.

— Вы сейчас вернетесь в постель, — сказал он. — Джордан!

— Но я хочу знать…

— Идите с мистером Джорданом.

— О каких документах вы говорите?

Врач, не отвечая, повернулся к Саргону спиной, а человек с тестоподобным лицом открыл дверь, собираясь выйти. Саргон шагнул к ним, но Джордан положил руку ему на плечо.

И пока рука Джордана более настойчиво, нежели мягко, влекла Саргона в постель, судья и врач заполняли и подписывали форменные бланки, которые требовались, чтобы лишить его практически всех человеческих прав. Ибо в Британии не существует суда присяжных и закона о неприкосновенности личности для несчастного, обвиненного в сумасшествии. Он не может доказывать свою невиновность, и ему не к кому апеллировать. Он может писать жалобы, но их не станут рассматривать, его самые убедительные доказательства окажутся бессильны перед утверждениями самого тупого служителя. Его отдают почти в полную власть необразованных, плохо оплачиваемых, плохо питающихся и перегруженных работой санитаров. Вначале каждая ночь и каждый день кажутся ему бесконечными, а потом ночи и дни сливаются в привычный круговорот, теряют смысл и проходят все быстрее. Ему почти все время причиняют всякие телесные неудобства, он все время нездоров из-за скверно приготовленной, а иногда и несвежей пищи, мучается из-за того, что его пичкают медикаментами, и в частности, сильнодействующими слабительными. Только на касторку щедры наши приюты для умалишенных. У него есть веские причины опасаться многих из его товарищей, причины, и не менее веские — заискивать перед санитарами. Врач мало во что вмешивается — медицинский штат, не получивший специального психиатрического образования. Врачи совершают обход в положенные часы, избегая хлопот, старательно ничего не замечая.

Да и в конце-то концов, что они могут сделать? Ни увеличить расходы на питание, ни повысить заработную плату санитаров. Их назначают экономить, а не транжирить деньги налогоплательщиков. Санитары действуют рука об руку и покрывают друг друга. Они должны держаться вместе — многие испытывают вечный страх перед буйными пациентами. Иногда после надлежащего уведомления приют формально инспектирует судейский чин. Все перед его посещением приводится в полный порядок. Пациент, у которого есть жалобы, не осмеливается обратиться к нему, или не знает, как это сделать, или не умеет связно изложить суть своей жалобы. Рядом все время санитары, чтобы истолковать, пугнуть или объяснить. И без надежды на спасение бедняга, лишь слегка ненормальный, подвергается грубому обращению, получает скверную пищу и неудобную одежду, круглые сутки находясь в обществе умалишенных. Нормальным людям тяжело переносить причуды, буйства, непредвиденные выходки и невнятицу истинно безумных, так каково ж приходится тем, которых коснулась та же черная тень? Им негде уединиться, они не могут укрыться от остальных, они не знают ни минуты покоя. Наш мир скучивает эти свои отбросы подальше от своих глаз, запирает, тратит на них так мало, что они не получают ни хорошей пиши, ни хорошего ухода, и мужественно делает все, что в его силах, чтобы забыть о них.

И наш Саргон, который чувствовал себя немного потерянным даже во внешнем мире с его привычным укладом и свободой, теперь должен отправиться в этот темный подземный мир. Еще два дня его продержат в больнице на Гиффорд-стрит в ожидании, когда властям будет благоугодно им распорядиться, а затем в обществе еще четырех заключённых его отошлют в даже еще более унылое, тоскливое и безвестное узилище внутри скученных за стенами и оградами зданий Каммердаун-Хилла.

Итак, теперь он на время исчезает из поля зрения нормального человечества, и точно так же он на время исчезнет из этой повести. Было бы нестерпимо рассказывать хоть сколько-нибудь подробно о каждодневных его страданиях и унижениях.

1

До сих пор Кристина-Альберта смотрела на жизнь смело, презрительно и победоносно. Осторожность и оговорки других были не для нее. Она не видела причины для их благоразумных колебаний, их условностей и сдержанности. И вот впервые она познала растерянность. Ее папочка исчез в мире, который, как она внезапно осознала, может быть крайне жестоким. Тедди был подонком, таким откровенным подонком, что только дура, поглощенная собственными ощущениями, была способна связаться с ним. После исчезновения ее папочки она почти всю ночь пролежала без сна, кусая руки и проклиная Тедди. Лэмбоун, прекрасный друг, был ленивым, непрактичным размазней. Гарольду и Фей ее несчастье, казалось, уже немного надоело, и они словно бы слегка винили ее за то, что она привезла своего папочку в Лондон. А больше ей обратиться было не к кому. У нее никого не осталось — кроме самой Кристины-Альберты, которая чувствовала себя немножко запачканной и не в шутку боялась.

— Но что же мне делать? — вновь и вновь вопрошала она ночь в своей душной, но вполне артистичной спальне.

Положение ее усугублялось тем, что наличных денег у нее оставалось меньше фунта.

Следует указать, что целых два дня Кристина-Альберта воздерживалась от естественного шага и не обращалась в полицию. Странный инстинкт подсказывал ей, насколько опасно навлечь на своего чудаковатого, беззащитного папочку внимание полиции, как и всей социальной структуры вообще. В ней жило врожденное недоверие ко всем официальным лицам. И заставил ее пойти в полицию Пол Лэмбоун. У него достало совести устыдиться своей ненадежности, и спустя два ясных дня он пришел в Лонсдейлское подворье вновь предложить свою великодушную, но медлительную помощь. Она как раз пила чай с Фей.

— Кристина-Альберта, — сказал он, выглядя очень внушительной и благодушной аллегорической фигурой Сожаления. — Я все это время не переставал о вас тревожиться. Я так мало помог. Я думал, он вернется сам, и считал весь этот шум несколько преждевременным. Вы что-нибудь узнали?

Желание дать ему хорошую отповедь боролось в Кристине-Альберте с сознанием, что по-своему он ее искренний друг и может оказаться очень полезным.

— Выскажитесь! — сказал Лэмбоун. — Вам станет легче, моя дорогая, когда вы выскажете мне все, а потом мы сможем обсудить положение.

Ему ответили улыбкой, и он приободрился. Ведь он принадлежал к людям, которые ненавидят самую мысль о том, что их может кто-то ненавидеть — пусть даже таракан.

— В это кресло я не сяду, благодарю вас, — сказал он Фей. — Оно слишком покойное. А ведь в любую минуту мы можем что-нибудь придумать, и я должен буду вскочить и действовать.

— По-спартански, — сказал он садясь.

— А? — сказала Фей.

— По-спартански. Мой врач рекомендует говорить это перед каждой едой, а особенно перед чаем. Не знаю зачем. Магия, или метод Куэ, или еще что-нибудь. Это кокосовые кексы? Я так и думал… Отличные. Так что же мы предпримем, Кристина-Альберта?