— Кавалетто! Я тоже — между нами говоря —направляюсь в Париж, может быть в Англию. Будем путешествовать вместе.

Маленький итальянец кивнул головой и изобразилна лице улыбку, однако видно было, что его не столь уж обрадовала этаперспектива.

— Будем путешествовать вместе, — повторилЛанье. — Увидишь, я скоро заставлю всех кругом признавать во мне джентльмена, итебе тоже будет от этого польза. Значит, уговорились? Отныне действуем заодно?

— Да, да, конечно, — отозвался маленькийитальянец.

— В таком случае, прежде чем улечься спать, ярасскажу тебе — в двух словах, потому что мне очень хочется спать, — как яочутился здесь — я, Ланье. Запомни — Ланье.

— Altro, Altro! Не Ри… — докончить словаЖан-Батист не успел: собеседник схватил его за подбородок и свирепо сомкнул емучелюсти.

— Проклятье! Что ты делаешь? Хочешь, чтобыменя избили и забросали каменьями? Хочешь, чтобы тебя самого избили и забросаликаменьями? Тебе этого не миновать. Или ты воображаешь, что они набросятся наменя, а моего тюремного дружка и не тронут? Как бы не так!

Сказав это, он отпустил подбородок дружка, нопо выражению его лица тот понял, что уж если дойдет до камней и побоев, тогосподин Ланье позаботится, чтобы дружок получил свою долю сполна. Ведьгосподин Ланье — джентльмен-космополит и особой щепетильностью не отличается.

— Я — человек, которому общество нанеслонезаслуженную обиду, — сказал господин Ланье. — Тебе известно, что я самолюбиви отважен, и, кроме того, у меня природная потребность властвовать. А какотнеслось общество к этим моим свойствам? Меня с улюлюканьем гнали по улицам.Пришлось приставить ко мне стражу для защиты от разъяренной толпы, вособенности от женщин, которые нападали на меня, вооружившись чем попало.Безнаказанности ради я должен был прятаться в тюрьме, причем так, чтобы об этомникто не знал, иначе меня вытащили бы оттуда и растерзали на части. Менявывезли из Марселя глубокой ночью, на дне воза с соломой, и ссадили толькокогда мы отъехали от города на много лье. Карман мой был почти пуст, нозаходить домой было слишком опасно и пришлось мне брести пешком, в грязь инепогоду — посмотри, что сталось с моими ногами! Вот на какие унижения обрекломеня общество — меня, человека, наделенного уже известными тебе качествами. Нообщество мне за это заплатит.

Всю эту тираду он произнес своему слушателю наухо, прикрыв рот рукой.

— И даже здесь, — продолжал он так же, — дажев этом жалком кабаке общество меня преследует. Хозяйка говорит обо мне всякиегадости, посетители на меня клевещут, а я все это слушаю. Я, джентльмен, передталантами и совершенствами которого они должны были бы преклоняться! Но всеобиды, нанесенные мне обществом, хранятся в этой груди!

Жан-Батист со вниманием слушал хриплый,сдавленный голос, лившийся ему в ухо, и время от времени поддакивал, киваяголовой и закрывая глаза, словно потрясенный столь ярким примеромнесправедливости общества.

— Поставь мои башмаки под кровать, — сказалЛанье. — Повесь мой плащ у двери, чтобы он просох к утру. Убери мою шляпу. —Все его приказания исполнялись беспрекословно. — И такой постелью я долженудовольствоваться по милости общества! Ха! Ну, хорошо же!

Господин Ланье вытянулся на кровати изавернулся в одеяло по самые плечи, так что лишь голова, повязанная рванымплатком, зловеще торчала наружу; и Жан-Батист вдруг очень ясно представил себе тоедва не случившееся событие, после которого ему, Жан-Батисту, уже не пришлосьбы смотреть, как вздергиваются кверху эти усы и загибается книзу этот нос.

— Итак, слепая прихоть судьбы опять свела насвместе. Что ж, черт возьми, тем лучше для тебя. Ты от этого только выиграешь. Атеперь мне нужно хорошенько выспаться. Не вздумай будить меня утром.

Жан-Батист пообещал, что не станет егобеспокоить, и, пожелав ему доброй ночи, задул свечу. Следовало бы ожидать, чтопосле этого он станет раздеваться; однако он сделал как раз обратное: оделся сног до головы, не надев только башмаков. Затем он лег на свою кровать, натянулодеяло — не развязав даже рукавов куртки, по-прежнему завязанных у подбородка,— и закрыл глаза.

Когда он открыл их снова, утренняя заря ужеалела в небе, озаряя свою крестницу и тезку. Маленький итальянец встал, подошелк двери, с величайшей осторожностью повернул ключ в замке и, держа башмаки вруках, тихонько спустился с лестницы. Внизу еще незаметно было никакихпризнаков жизни; только смешанный запах кофе, вина, табака и сиропов носился ввоздухе, и в полутьме причудливо маячила пустынная буфетная стойка. НоЖан-Батисту никто не был нужен; он еще вчера уплатил по своему скромному счетуи сейчас хотел только одного: надеть башмаки, вскинуть на спину свою котомку,отворить дверь и бежать без оглядки.

Его желание исполнилось. Ничто не нарушилотишины, когда он отворял дверь; никакой голос его не окликнул: никакая голова,повязанная рваным платком, не высунулась зловеще в окошко мансарды. Когдасолнце взошло, наконец, над прямой линией горизонта и даль мощеной дороги,обсаженной чахлыми деревцами, загорелась в его лучах, на этой дороге можно былоувидеть черное пятнышко, двигавшееся между полыхающих пламенем дождевых луж, —то Жан-Батист Кавалетто спасался бегством от своего покровителя и друга.

Та часть Лондона, где расположено былоПодворье Кровоточащего Сердца, находилась в черте города, хотя во временаВильяма Шекспира, сочинителя пьес и актера, это было предместье, через котороевела дорога к знаменитым королевским охотничьим угодьям; сейчас, правда, дичитут не осталось, разве что для любителей охоты на людей. И вид и судьба этихмест с той поры изменились, но какой-то слабый отблеск былого величия не исчези поныне. Над крышами высились два или три ряда мощных дымовых труб, в домахеще уцелели кой-где просторные темные залы, которые каким-то чудом неразгородили и не перестроили до неузнаваемости, и все это придавало Подворьюсвое особое лицо. Жил здесь бедный люд, приютившийся под сенью обветшалой славы,подобно тому как арабы пустыни разбивают свои шатры среди разрушающихсяпирамид; но все обитатели Подворья убеждены были в том, что у него есть своелицо, и по этому поводу испытывали трогательное чувство семейной гордости.