Ночью я просыпаюсь из-за ужасных снов. Я вижу лицо Гамлета, его голубые глаза, в которых отражается мой образ, как в зеркале воды. Потом его тело сгибается пополам после удара острого клинка в руках моего брата. Их глаза налиты кровью. Я вижу себя лежащей в могиле рядом с завернутым в саван телом отца, которое поедают черви. Потом мне снится, что я падаю в глубокую реку и не могу плыть, а просыпаюсь, хватая ртом воздух. Подобно не упокоившемуся призраку, я поднимаюсь со своей лежанки и хожу взад и вперед по коридору, чтобы прогнать пугающие видения. И подобно духам, бродящим в ночи, возвращаюсь до рассвета.

Когда сон, наконец, одолевает меня, утренний свет заползает в мое узкое окошко и опять заставляет открыть усталые глаза. Слабое тепло солнца возрождает во мне надежду, убеждает меня, что я теперь в безопасности. При его свете трагедия в Эльсиноре кажется всего лишь выдумкой моего угнетенного горем мозга. Потом я вспоминаю письмо Горацио, и отчаяние, как холодный ветер, уничтожает кратковременный покой. Но я не могу найти это письмо, несмотря на то, что перевернула каждый камень, каждую страницу, каждую складку ткани в моей крохотной келье. Должно быть, я уничтожила его, чтобы никто не узнал о том, что я предпочитаю держать в тайне.

Каждый день, в уединении моей каменной кельи, я пишу. Сестра по имени Маргерита, прекрасная, как цветок с золотистой головкой, в честь которого ее назвали, принесла мне перо и чернила.

– Чтобы написать письмо, если пожелаешь. И чтобы порадовать Господа нашего и мать Эрментруду, записывая свои ежедневные молитвы, – говорит она и уходит.

Я не пишу ни молитв, ни писем. Кому я их отправлю? Я предпочитаю писать о своей жизни, начиная от самых ранних воспоминаний и включая все события, которые привели к моим последним горестным испытаниям. Я прячу написанные страницы в матрасе. Когда-нибудь я отдам их моему ребенку. Я обнаружила, что процесс письма напоминает прикладывание пиявок к мозгу, он лечит горе и вытягивает жидкости, затрудняющие понимание.

Колокол церкви звонит и днем, и ночью, постоянно созывая монахинь на молитвы. Я вздыхаю, кладу перо и позволяю этому звону прогнать мои мысли. По крайней мере, я буду соблюдать правила этого монастыря. Так как читать больше нечего, я беру молитвенник, подарок Гертруды. И читаю: «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Вызволи душу мою из тюрьмы, чтобы я мог воздать тебе хвалу»[10]. Гамлет однажды назвал Данию тюрьмой. Теперь он вышел на свободу из мирской тюрьмы. Моя тюрьма – это мой собственный мозг, его темные мысли и горести держат в оковах мою душу. Я не могу воздавать хвалу. Ибо чему мне теперь поклоняться, что еще не подверглось разрушению? Когда-то я поклонялась моему господину Гамлету, ощущала на языке вкус его имени, словно вкус хлеба. Грех ли это? И неужели смерть Гамлета – это мое наказание?

Я засыпаю во время этих тщетных молитв, а когда просыпаюсь, мои колени болят от холода каменного пола, а руки онемели. Что меня разбудило? Я вздрагиваю, почувствовав чье-то присутствие у моей двери. Это всего лишь Маргерита, спокойная мадонна с лицом цвета слоновой кости в обрамлении белой вуали. Ее рука лежит на щеколде, она смотрит на меня с подозрением. Может быть, я кричала во сне? Может быть, нечаянно назвала имя Гамлета или короля?

– Мать Эрментруда просит тебя подписать эту расписку за золото в твоем кошельке, которое она приняла на хранение, – говорит она и протягивает мне документ и перо. – Как ее секретарь, я передаю эту просьбу.

Я колеблюсь, подозревая уловку, цель которой заставить меня написать свое имя и выдать себя. Потом беру документ и пишу «Филипп Лей», то имя, под которым я путешествовала. Когда Маргерита берет у меня бумагу, она не всматривается в подпись.

– Я видела, что на монетах стоит печать короля Дании, – говорит она. И смотрит на меня испытывающим взглядом.

Я не учла, как легко можно обнаружить мою связь с Эльсинором. Но отвечаю Маргерите, не дрогнув.

– Прошу, не обвиняйте меня в нечестности, – говорю я, пряча страх за осторожными словами. И гадаю, не выдает ли и мой выговор датское происхождение.

Маргерита плотно сжимает полные губы в тонкую линию.

– Господь защищает невиновных, – отвечает она и уходит так же бесшумно, как пришла.

Эта сцена меня беспокоит. Что имела в виду Маргерита? Внезапно меня охватывает страх, несмотря на то, что Клавдий больше не угрожает мне. Увы, от привычки бояться нелегко избавиться, и, возможно, я больше никогда не смогу никому доверять. С этими тяжелыми мыслями я верчусь на кровати, пока не засыпаю.

В мой беспокойный сон вторгается фигура в белом. Она приходит ко мне, как душа, освободившаяся от оков плоти. Но она прикасается ко мне и называет меня госпожой. Я открываю глаза, и передо мной стоит Изабель.

– Доброе утро, госпожа. Хотите поесть?

– Не хочу. – С тех пор, как я получила вести от Горацио, всякая еда у меня во рту имеет вкус пепла.

Изабель ставит поднос с едой, несмотря на мой отказ. Она ждет. Аромат свежеиспеченного, горячего хлеба пробуждает во мне голод. Поэтому я откусываю кусочек, потом второй, и вскоре съедаю его весь и суп тоже выпиваю. Меня заставляют жить, почти против моей воли.

– Вы поговорите со мной сегодня? Вы достаточно хорошо себя чувствуете? – Ее карие глаза на круглом лице полны сочувствия. – Пожалуйста, скажите мне, как вас зовут, чтобы я могла обращаться к вам по имени, – умоляет она.

– Прошу, не спрашивайте, потому что я боюсь… – Я качаю головой, и мои глаза наполняются слезами.

Изабель, озабоченно нахмурившись, гладит меня по волосам. Они до сих пор короткие и неровно острижены, напоминание о моих недавних испытаниях. Только монахиня обрезала бы волосы так коротко. Или молодая женщина, которая хочет, чтобы ее приняли за мужчину. Но Изабель не требует ответить ей, зачем я это сделала. Ее прикосновения нежны, и я смягчаюсь. Я понимаю, что мне очень хочется, чтобы меня звали по имени. Несомненно, назвать его не значит открыть свои тайны.

– Меня зовут Офелия.

– О-фе-ли-я. Звучит мило, – говорит Изабель, голосом лаская незнакомые ей слоги моего имени. – Филипп Лей! Теперь я понимаю! Как мудро с вашей стороны так замаскировать свое имя! – Она на несколько мгновений задумывается. – «Офелос» – это «помощь» по-гречески, за ней вы приехали сюда. А слово «фил» означает «любящий», вас любит Бог, – говорит она, довольная такой интерпретацией.

– Вы образованная девушка, Изабель.

– Я некоторое время училась, – признается она. – А вы свободно понимаете французский язык, правда?

Я киваю головой, не могу ее обмануть и в этом. Но Изабель больше не настаивает.

– Я не люблю учиться, – говорит она, качая головой, – но мать Эрментруда очень приветствует учебу. В нашей библиотеке много сокровищ. Когда-нибудь я вам покажу.