– О, научи меня, как быть матерью. И дай мне мужество! – шепчу я, пытаясь заставить изображение говорить со мной. – Что нам делать, моему младенцу и мне? Где найти свой дом? Скажи мне! – Я чувствую себя ребенком, брошенным в темном лесу: даже портрет матери не утешает меня.

Затем я вижу, что в библиотеку вошла Маргерита. Как давно она там стоит? Девочки закончили свое задание, они перешептываются и хихикают. Маргерита смотрит на меня своим холодным, неулыбчивым взглядом. Я чувствую себя раскрытой книгой, в которой написана вся моя история, и она может ее легко прочесть.

– Кажется, преподавание вам не подходит. Я сообщу об этом матери Эрментруде, – говорит она. В ее голосе нет ни жалости, ни осуждения.

Я не в состоянии ответить, так сильна во мне тоска по матери, которой я никогда не знала.

Декабрь всех нас сжимает, как в тисках; даже огонь в печах и в каминах не может ослабить его ледяную хватку. Я тру ладони, чтобы хоть немного их согреть, когда вхожу в столовую, где монахини сидят в ряд за столом, молча, склонив головы над едой. Ложки тихо скребут по деревянным тарелкам. Пар поднимается над горшком супа. Голос матери Эрментруды звучит то громче, то тише, когда она читает вслух.

«Отведаем с умеренностью и трезвой рассудительностью лишь той пищи, которая является питательной и полезной. Помните, что тело Христово было предано смерти, и что мы здесь преломляем хлеб и воду, дабы принять их в наше тело. Так и через Причастие тело Христово питает нас».

Я спрашиваю себя, как бы воспринял Гамлет, философ и разумный человек, простодушную веру монахинь в то, что они поедают настоящее тело Христа. Хлеб, который подают во время трапез, и хлеб, который предлагают во время мессы, по-моему, выглядит одинаково. Мне кажется странным, что процесс принятия пищи сестрами подчиняется строгим правилам и проходит в молчании. Я вспоминаю пиршества в Эльсиноре, сопровождавшиеся громким смехом, треском разгрызаемых костей и шумным высасыванием из них мозга, рычанием собак и их драками за еду, брошенную на пол. Вино лилось из громадных бочек, как вода из фонтана, и во время каждой трапезы подавали рыбу, птицу и говяжью ногу.

При воспоминании о таком изобилии мой аппетит растет. Младенец внутри меня заставляет меня тосковать по сидру и сладостям, жареному мясу и густому молоку, и по абрикосам. Но сейчас монахини постятся, едят только хлеб с солью и пьют воду. Поэтому я питаюсь на кухне вместе с судомойкой и экономом, чтобы можно было поесть мяса и фруктов. Они в моем присутствии молчаливы, потому что меня все еще считают загадкой в Сент-Эмильоне. Бедный фермер, который обрабатывает поля монахинь, его трое детей с ввалившимися глазами, и гость, путешествующий ученый, составляют нам компанию.

Тереза, так как она служанка, тоже должна есть на кухне. Но она не приходит в часы еды. Когда я спрашиваю о ней, эконом, набивший рот хлебом, лишь пожимает плечами.

– Правда, миледи, она совсем не ест, насколько я знаю, – говорит судомойка.

– Кто не ест, когда голод велит? – спрашиваю я. – Я отнесу ей эту порцию мяса и несколько печений.

– Она не будет этого есть, говорю вам. Никогда не видела, чтобы она прикасалась к мясу.

Несмотря на предупреждение, я несу пищу в келью Терезы, сырую комнату, еще более тесную, чем моя собственная. Дверь открывается от одного моего прикосновения, и перед моим взором предстает стена, увешанная распятиями. Их, по крайней мере, дюжина. Все грубо вырезаны и раскрашены, на них изображен страдающий Спаситель. Под этими крестами стоит на коленях Тереза на жестком полу, раскачиваясь взад и вперед. Она не замечает моего присутствия; кажется, она действительно не слышит и не видит меня. Ее глаза подняты вверх и смотрят в никуда. Стыдясь своего вторжения в тайник ее души, я оставляю еду на кровати и молча ухожу. Но образ прачки, погруженной в молитву, не покидает меня. Позже я возвращаюсь посмотреть, поела ли она. Тарелка с хлебом стоит на полу возле ее двери, еду никто не тронул, если не считать мыши, которая грызет хлеб и убегает при моем появлении.

Я недоумеваю, почему Тереза воздерживается от пищи, хоть она и не связана обетами монахинь. И решаю понаблюдать за ней более пристально. Как шпионка, я делаю вид, будто читаю книгу, когда прохаживаюсь по коридору неподалеку от кухни. Тереза носит вуаль, которой закутывает голову во время работы, и тогда она похожа на турчанку. У нее закатаны рукава до плеч, и я вижу, что ее плоть едва прикрывает кости. Она двигается медленно, часто останавливается, когда несет ведро с горячей водой.

Мне невыносимо видеть, с каким трудом она справляется с простыми делами, и тогда я откладываю книгу и предлагаю помочь ей. К моему удивлению, она с благодарным взглядом принимает помощь. Я воображала, что она из гордости держится в стороне от сестер, но, кажется, она рада моему обществу. Теперь Тереза бросает грязную одежду в мыльную воду длинными, тонкими пальцами, как у знатной дамы, но красными и огрубевшими, как у служанки. Я перемешиваю эту одежду деревянными лопатками. Меня удивляет, как много сил отнимает эта работа, и вскоре мое лицо покрывается потом, несмотря на холод.

– Бог снова даровал вам здоровье, как я вижу. Мы рады видеть, что вам стало лучше, – говорит Тереза. Ее слова меня удивляют, потому что я думала, что она меня не замечала, и не знала о моей болезни.

– Я не могу радоваться своей силе, когда ваша сила слабеет, – отвечаю я.

– Господь поддерживает слабых, – быстро отвечает она, будто привыкла защищаться.

– Вы действительно сильны духом, но ваше тело истощено. Почему вы не едите?

– Мне ничего не нужно, кроме Господа, который питает мою душу хлебом Причастия, – отвечает Тереза. – Ее глаза сияют, хотя щеки ввалились, и она уже не выглядит юной.

– Он также дает нам хлеб насущный для того, чтобы питать наши тела, чтобы у нас были силы для работы в этом мире, – возражаю я, чувствуя, как во мне поднимается дух противоречия.

– Мне безразличен этот мир, который был ко мне совсем не милостив, – отвечает Тереза. Ее голос спокоен, в нем нет горечи. – Меня всегда сторонились из-за искривленной ноги, а родители стыдились меня. Моим единственным желанием было стать монахиней. Но епископ сказал матери Эрментруде, что мои видения грешны, и запретил принимать меня в кандидатки. Поэтому я нахожу свой собственный путь к Господу.

– Господь просит вас страдать ради него?

Тереза отскакивает от меня с видом оскорбленного достоинства.

– Он велит мне ежедневно возносить ему хвалу, и я это делаю.

Мне отчаянно хочется, чтобы она поняла мои благие намерения, и я беру ее за руку выше локтя, и останавливаю ее движения в воде. Эту тонкую, как у ребенка, руку я могу обхватить большим и указательным пальцами.

– Тереза, вы должны есть каждый день, иначе вы умрете!

Она даже не вздрогнула от моих слов. Я понимаю, что, возможно, ей хочется умереть.

– Когда я не ем, сам младенец-Христос приходит ко мне и сосет мою грудь, которая набухает от жирного молока, – говорит она совершенно спокойно. – Я чувствую его медовый, сладкий вкус во рту. Ни одна земная мать не ощущает такой радости.