нетерпеливо ждала, когда же я кончу последнюю фразу, начало которой перед тем произнес. — Нельзя так долго молчать, — продолжала она расстроенно и завертела головой, бриллиант качнулся в ее ухе. — Потом получается перерыв и теряется должная связь. Так мы ни к чему не придем, если подолгу будем молчать, это нас только спутает. Теперь мы сидим здесь, в этой комнате, и разговариваем, и не надо никаких отклонений. Ты сказал, что не можешь быть откровенным, и называл какие-то имена. Мне показалось, что это были имена каких-то озорников из школы. Каких-то твоих одноклассников.

— Да, — я глотнул воздух, — да... да… — повторял я. — Я не могу быть откровенен ни с Брахтлом, ни с Катцем… Кому скажешь?.. Кому, собственно, я могу сказать?

— Никому, — вмешался в разговор медведь и подпрыгнул на диване. — Откровенничать не нужно, у человека не должно быть такой потребности. Для чего это? — заворчал он.

— Ну нет, — покачала головой танцовщица и из-за стекол своей горки слегка улыбнулась медведю. — У человека должна быть такая потребность. Это помогает и облегчает ему жизнь.

— Можешь быть откровенным с матерью, — сказала бабушка, притворяясь, что не слышала медведя и танцовщицы. Она шарила рукой где-то под рамой — наверное искала конфеты. — Можешь довериться матери.

После долгого молчания я прошептал:

— Этого я тоже не могу.

Бабушка подняла удивленные глаза, и на какое-то мгновение лицо ее сделалось неподвижным.

— Даже матери? — пришла она в ужас. — Плохи же твои дела. Действительно плохи. Но это потому, — она сердито нахмурилась и посмотрела на диван и на стеклянную горку, — что тут властвует полиция. Полиция и шпионы самые отвратительные привидения из всех. Из всех! — послышалось бренчанье цепи, медведь подскочил и воскликнул «дьявол», а танцовщица за стеклом грустно улыбалась и склонила голову. Но бабушка махнула рукой, которую в этот момент высунула из рамы и сказала:— Ты говорил, что у тебя есть товарищи, это хорошо. Там, в деревне, помнишь ты рассказывал в последний раз, — тоже?

Возможность, которая мелькнула, словно белое перышко надежды, возможность все ей рассказать и услышать от нее несколько слов улетучилась. У меня уже не прерывалось дыхание и не стучало сердце. Но, может, не все еще было потеряно. Еще было время, я мог помедлить и не надевать галстук и ботинки, в передней еще не пробило половины четвертого. И вот я пожал плечами, вздохнул и сказал:

— Там, в деревне, еще нет. Ведь еще не было каникул.

— Не было каникул, — кивнула она. — Говоришь, кончается только февраль, февраль года… года… — Она мгновенно подняла глаза, но, когда увидела, что я молчу, сказала как ни в чем не бывало: — Не было каникул, но ты по крайней мере уже ходил на охоту и бросал лассо? Или это можно делать только во время каникул? — И она загадочно улыбнулась, замолчала и спряталась за стекло в раму.

Я с минуту растерянно сидел, глядел в пространство, потом глаза мои скользнули опять на круглый столик возле кресла, на бутылку с прозрачной белой жидкостью и на пустую рюмку рядом с ней. И вдруг мне пришло в голову посмотреть, как бы выглядел маленький бриллиант-капля в рюмке теперь, когда в комнате солнце. Как бы выглядел такой маленький, крохотный бриллиантик на дне в свете солнца... У меня появилось приятное ощущение. Медведь сейчас же догадался, потому что он улыбнулся и кивнул. А танцовщица стала серьезной.

— Ну что, — заворчал медведь, — что из того? Хочешь посмотреть, так налей и посмотри. Она же не фарфоровая. — Он засмеялся и потрепал себя по шее. И как только он это сделал, я снова перестал владеть собою, мне пришлось снова вспомнить о том, что я видел и слышал, когда к нам — вчера, или позавчера, или еще когда-то — пришла Коцоуркова с лимонами и стала рассказывать в кухне Руженке о предсказательнице. Я мог погрузиться целиком в воспоминания, бабушка была за стеклом и не стала бы меня упрекать, что я молчу и что разговор с ней прерывается, что теряется нить и что не следует отвлекаться, и я стал вспоминать…

— Представьте себе, — говорила Коцоуркова Руженке в кухне и выпила то, что ей налили. — Представьте только, что она нагадала мне будущее. — И потом продолжила: — Сначала она мне гадала на картах. Короче говоря, она сказала, что я получу известие и буду введена в некое общество. В этом обществе я познакомлюсь с полковником. Потом она велела показать ладонь и сказала, что жить я буду долго, что магазин у меня затопит, впрочем, все это уже со мной случалось. Этот полковник познакомит меня с генералом. Потом она взяла хрусталь, посмотрела сквозь него, не моргая глазами, и я не могла догадаться — спит она или нет. Я чуть было не взяла сумочку и не отправилась домой, но тут она мотнула головой и сказала, представьте себе, что этот генерал возьмет меня в жены и откроет для меня, смотрите не упадите в обморок, большой магазин по торговле бананами. В конце концов она посмотрела в кружку с коричневой кофейной гущей и сказала, что вокруг меня будут самые высокие чины, самые редкие мундиры, знамена, музыка… Три ночи я не смыкала глаз.

Три ночи Коцоуркова не смыкала глаз, а на четвертый день Руженка решила, что пойдет тоже…

Я вспомнил, как возразил Руженке, что это будет бесполезно, что та пани не может знать о том, что у нас произошло, не может знать, что у нас делается, что она даже не знает нас, никогда нас не видела, что, пожалуй, она предсказывает только будущее.

— Только будущее, господи боже мой! — всплеснула руками Руженка. — Это самое важное. Когда человек знает будущее, он может к нему подготовиться. Если она не может знать, что у нас произошло, если она нас никогда не видела, не знает, — волновалась Руженка, — не все ли равно. На то она и предсказательница. Я думаю, это наше единственное спасение, нужно попробовать. Даже с высунутым языком, босиком — все равно, а я туда пойду. Господи боже мой, этого требует жизнь! Пойду, и ничто меня не удержит! — воскликнула она, а я застыл как истукан.

Руженка сказала матери, что пойдет за покупками и что было бы хорошо,