кухне стала рассказывать Руженке о предсказательнице. Что она, собственно, говорила Руженке об этой предсказательнице? Что это было? Но было так интересно, так захватывающе, что я стоял как зачарованный.

— Знаете, — говорила Коцоуркова у нас в кухне Руженке в тот день, когда пришла с лимонами и немножко выпила того, что ей подали на стол. — Было это так…

И Коцоуркова объяснила сначала, что на углу одной необыкновенной улицы в этом нашем благословенном rороде стоит старый желтый дом с угольным камнем, и на этом доме висит табличка, извещающая, что тут живет известная всему миру предсказательница. Ее имя такое необыкновенное, что его нельзя даже прочитать, не то что выговорить. Написано также, что она предсказывает по картам, по руке, на хрустале и по многим другим вещам и что через месяц она уезжает. Уезжает в Париж безвозвратно и навсегда. Но так она уезжает уже добрых тридцать лет, а все еще живет здесь; табличка облупилась и заржавела от ветра и дождя и похожа на странный предмет из какого-то невероятного музея. За желтым домом стоят обветшалые постройки, а за ними — совсем старый жуткий дом. Через него надо пройти на темный дворик с запыленной урной, вымощенный неровными камнями. И там, в чулане первого этажа, живет та, которая колдует.

— О ней знают весь дом и весь квартал, — говорила Коцоуркова Руженке, — но лучше всех о ней знаю я, Коцоуркова. Между прочим, я у нее была. В квартиру к ней, представьте себе, просто так не войдешь. Насколько я знаю, к ней может входить только домовладелица и то два-три раза в день, но чтобы она задержалась — куда там! Сейчас же выходит. А как только выйдет… — И Коцоуркова рассказала, что, как только домовладелица выйдет, сбегаются все женщины из этого дома и со всего квартала — они ждут этого момента, спрятавшись кто во дворе, кто за урной, кто в подворотне. Домовладелица подходит к ним, разводит руками и начинает говорить. — Но домовладелица, — продолжала Коцоуркова, — охотно присочиняет, чтобы возвеличить гадалку. Всему, что она болтает, верить нельзя. Люди рады сделать из мухи слона. — И Коцоуркова рассказала, что домовладелица утверждает, будто волос под платком у гадалки вовсе нет и глаза не ее, а от какого-то неизвестного ворона, ногти на руках, мол, совсем не ногти, а когти какого-то ящера, который, говорят, вымер, а большая черная шаль, в которую она кутается, обшита не тесьмой, как кажется на первый взгляд, а щупальцами волосатых привидений, а зонтик, что висит у нее на руке, совсем не зонтик, а сложенные крылья, а громадная черная юбка, в которой она ходит, сделана из перепонок. Женщины верят домовладелице, хотя и понимают, что вранья здесь больше половины… — В логове, где она колдует, а я там была, — рассказывала Коцоуркова, — одно окно выходит во двор, а другое — в какую-то щель. Чтобы в логово нельзя было заглянуть, она завешивает то окно, что выходит во двор, газетами, известно, что газета лучше всяких занавесок, которые просвечивают, а ей это, видимо, не нравится. В логове пахнет какими-то пряностями, травами, как в аптеке… — И стала рассказывать, как пахнет там маком или алоэ, корицей, перцем или имбирем, иногда и полынью, но это бывает редко. На столе всякий мусор и стопка книг. Книги эти очень старые и потрепанные, и написаны они кровью. Кровью белого голубя. — Представьте себе, одна такая книга была как раз раскрыта. Когда я вошла, — зашептала Коцоуркова, — я тут же в нее заглянула, чтобы узнать, что в ней, — у меня-то голова на плечах! Ну и страшно же это было… — И она рассказала, что на одной стороне увидела разные непонятные знаки и такие имена, как Люцифер, Уриэль, Мефистофель, Анаэль, значит, имена дьявола, а на другой — разные латинские и древнееврейские заклинания, которые невозможно прочитать. — В углу комнаты — очаг, у очага — железный треножник, это очень важно, возле него — шкаф, а на шкафу, на деревянной подставке, — кошка. Большая черная кошка с зелеными глазами. Подумайте только! Не дай мне бог соврать, — произнесла она скороговоркой, — но эта кошка живая. — И потом Коцоуркова рассказала, что эту кошку можно утром и вечером увидеть во дворе, а иногда и днем. Она прыгает на урну и смотрит оттуда, следит. А колдунья? — Представьте себе, как она работает, — продолжала Коцоуркова и выпила глоточек того, что ей поставили на стол. — Нормальный человек этого не поймет, чтобы там ни говорили. Вечером она хватает мел, само собой свяченый, и рисует вокруг себя на полу круг. В этом кругу пишет… — И Коцоуркова объяснила, что в этом кругу она пишет имена королей воздуха и ангелов стран света, которые в этот день властвуют, например Сабатотес-король, Тамаэл, Бабиэл, Сатанапл, Пенат, потом бросает на треножник мак, корицу, перец, иногда полынь и ждет. Когда логово наполнится дымом и кошка на шкафу начнет крутиться, колдунья влезает в круг, хватает палку с железным концом, повторяю, палку с железным концом, это важно, и начинает заклинать. Для этого у нее и книги. Только она не читает в них заклинания, это известно, за столько лет она знает все наизусть. — И потом Коцоуркова рассказала, что колдунья повторяет заклинания до тех пор, пока не становится одержимой, это ей нужно для того, чтобы явился дух, чтобы начать с ним разговаривать. Когда же дух приходит, она вся загорается и начинает свою речь. После того как дух уйдет, она осмотрит пол, на котором полно грязи и следов мела, и берет в руку метлу. Только не воображайте, что она берет метлу, чтобы подмести, — сказала быстро Коцоуркова. — Пусть это вам и в голову не приходит. Вы бы ужасно ошиблись! — И объяснила, что она видела, как однажды во дворе колдунья села на что-то верхом и в одно мгновение взлетела выше крыши и исчезла за трубой где-то в ночном небе. Но это все еще пустяки, главное впереди. — Можете себе представить, — сказала Коцоуркова, — она мне предсказала будущее.

— Ты о чем-то думаешь, — внезапно раздался голос надо мной, голос из рамы, и я вздрогнул. Та доля минуты, которую я молчал — весь разговор успел промелькнуть у меня в голове, — оказалась более долгой, чем я себе представлял, и бабушка, видимо,