креслом шорох, я снова оторвался от своих воспоминаний и быстро поднял голову.

— Ты опять о чем-то думаешь, — оказала бабушка и покачала головой, бриллиант в ее ухе качнулся в такт. — Опять молчишь, что с тобой сегодня происходит? Такого с тобой еще не бывало. Перестань, а то разговор получается отрывочный и теряет всякую связь, как я все время говорю! Так невозможно! — воскликнула она и чуть обнажила передние зубы. — Невозможно! Мы с тобой в комнате, разговариваем, и нужно быть внимательным, а не отвлекаться все время, особенно когда одно к другому не имеет никакого отношения, — это плохо. Если бы то, что здесь происходит, ты написал на бумаге и дал кому-нибудь напечатать, он бы тебе все это вернул. Если бы ты так писал, ты бы не смог быть писателем, — сказала она, а мне пришло в голову, что я никогда не думал, что все, что я думаю и о чем разговариваю здесь с бабушкой, написать на бумаге и кому-нибудь дать, чтоб напечатали. Как могла прийти ей в голову такая глупость, боже мой, лучше бы сказала мне что-нибудь, ведь я к ней пришел, чтобы все ей высказать, как обещал, если представится случай, если снова все не рухнет.., А бабушка только махнула рукой, будто отгоняла муху, и я остолбенел. — Я хочу тебя вот еще о чем спросить… — Она показала на двери пурпуровой комнаты.— Та, со щеткой, тянула шнур от пылесоса и рассказывала при этом какие-то глупости о какой-то женщине…

— О пани Кратиновой, наверное, — засмеялся я, хотя мне было не до смеха. — О пани Кратиновой, но это было не сейчас, а почти полгода назад, да, полгода, так давно это было… Ее интересуют карты.

— Карты? — удивилась бабушка. — Надеюсь, она не увлекается азартными играми!

— Барышня работает с картами, — вмешалась в разговор танцовщица, и щеки ее чуть порозовели. — Барышня учится гадать. Я слышала, как она говорила, что у нее талант на гадание и она должна его развивать. Она говорила об этом не в комнате, а на улице в холодный туманный вечер…

— Господи, этого еще не хватало. — Бабушка вытянула из рамы обе руки и всплеснула ими:— Я не слушаю, кто что говорит в холодном тумане на улице, но не хватало, чтобы она ходила еще к гадалкам.

Бабушка сказала обо всем этом как-то неуверенно, и я сразу заметил, что она тут же насторожилась. После минутного вежливого молчания бабушка высунула голову из рамы и сказала:

— И что же, умеет она гадать?

— Учится, — повторила танцовщица и, как бы извиняясь, улыбнулась. — Но не следует этому слишком верить. В какой-то мере да, но вообще это исключительное явление. Когда-то гадалок было больше… — предалась она воспоминаниям и с легкой улыбкой чуть-чуть склонила голову. — Они жили далеко отсюда, далеко и от Мейсена… И в большинстве случаев это были евреи.

— И она что-нибудь уже нагадала? — спросила бабушка, будто и не слыша, что говорит танцовщица. — Угадала что-нибудь?

— Не знаю, — пожал я плечами, глядя на танцовщицу. — Я пока не слышал, как она предсказывает. Она говорит, что только начинает. Пока она по-всякому тасует карты, вытаскивает, считает и при этом закрывает глаза и пока во время гадания не разговаривает. Говорит только, что у нее начинает получаться.

— Начинает получаться, — засмеялась бабушка и снова обнажила передние зубы. — Не случилось бы с ней чего, как с той баронессой Фрей. У той тоже получалось, гадала кое-кому, пока однажды...— бабушка засмеялась, — ее не схватили и не отвезли в Warht bei Eppau в сумасшедший дом, — произнесла она на своем венском диалекте.— В Warht bei Eppau, хотя они были пруссаки и у нас только жили… Той, ее сестре, которая застрелила суслика, ногу положили в гипс… Это была семейка! А какое произношение… грубое прусское произношение… ох, держите меня… Ну, а та, со щеткой, — засмеялась бабушка, — за нее я и гроша ломаного не дам, едва ли она помешанная. Что бы она ни сказала — это всегда глупость. От нее не узнаешь ничего путного. Ты мог бы поговорить со мной о чем-нибудь другом. Говоришь, что ходишь в школу уже три четверти года, — и она ласково улыбнулась, как будто до сих пор ничего не было, и даже не пошевелилась, — три четверти года. Это значит, что скоро первый год уже пройдет. Значит, тебе, останется, раз ты во втором классе, еще шесть лет. В каком же году ты кончишь гимназию?

Мне пришлось снова улыбнуться, хотя и было мне не до смеха. Ее вопрос был ясен как белый день.

— В каком году я кончу гимназию? — переспросил я. — Это очень просто. В том, который будет, если к нынешнему прибавить шесть.

Медведь засмеялся так, что у него захлопали уши, но тут же утих и примирительно кивнул наверх. Бабушка отвернулась, чтобы показать, что его не видит, но рукой шарила под рамой, наверное искала конфеты. А потом она опять спряталась за стекло и я вздохнул. До сих пор я еще ничего ей не сказал, и она мне тоже. Ох! Я посмотрел на бутылку с прозрачной белой жидкостью, стоящую на столе, посмотрел на медведя.

— Откупори и налей, — сказал он. — Увидишь, как она выглядит в рюмке на свету. Там будет не только бриллиант, сегодня там будет сверкать целиком солнце.

— Не делайте этого, — сказала танцовщица. Она опять стала серьезной. — Не будет там сверкать солнце. Будет только отражение, а отражение — это обман. Посмотрите лучше на солнце в окно.

А медведь опять открыл рот, чтобы сказать что-то, и схватил себя лапой за шею, и я подумал, не открыть ли мне, правда, бутылку и не налить ли немного в рюмку. Пусть в ней окажется маленький, крохотный бриллиант на дне или в ней сверкнет солнце. Отражение или обман — это, в сущности, все равно. Прозрачная белая жидкость издает сильный пряный запах! И я взял в этот момент бутылку, открыл и налил немножко в рюмку. На дне рюмки показался маленький, крохотный жидкий бриллиант, который блестел в свете дня и сиял, как маленькое далекое солнце, а над столом разнесся крепкий запах аппетитной пряности.

— Ну, вот видишь, — пробурчал медведь, — я