за угол и сказать ему, чтобы он немедленно ворвался в дом, даже если придется выломать двери. А вообще чтобы я никуда не ходил, как бы чего со мной не случилось. — Уже вечер, и не следует здесь прогуливаться, — сказала она. — Ходят здесь разные турецкие призраки.

Мне показалось, что она дрожит и идет к дверям дома медленнее, чем Коломаз, когда его вызывают к доске или отправляют к сторожу за мелом. В дверях она еще раз остановилась, посмотрела на свою большую черную сумку, в которой на дне лежал пакетик с перцем, вздрогнула и скрылась в темноте.

В этот момент часы в передней пробили половину четвертого и прервали мои воспоминания. Я быстро взглянул на стену, чтобы она опять не упрекнула меня, что я так долго молчу, что это прерывает мысль и разговор теряет связь, но, видимо, это мне не угрожало. Она как раз высовывала голову из рамы.

— А что этот, его брат? — сказала она совсем спокойно. На этот раз мне действительно ничего не угрожало: спрятавшись за стекло, она не обратила внимания, что я молчал, мне ничего не угрожало, только я снова вспомнил, что до сих пор не поведал ей ни слова и она мне ничего не сказала… — этот его брат? Он давно у вас не появлялся, его не видно и не слышно. Надеюсь, он не покинул этот свет?

— Дядюшка Войта? — засмеялся я, хотя мне было не до смеха. — Дядюшка Войта свет не покинул. Он еще директор металлургического завода, и я иногда хожу на этот завод. Как-то я был там, но только давно. Я охотно пошел бы туда еще раз.

— Есть чего смотреть, — махнула она рукой, которую высунула из рамы. — Лучше пойди в какой-нибудь порядочный музей. Я думала, что он уже покинул этот свет, так долго его здесь не было, — нет о нем ни слуху ни духу. Но я считаю, — она посмотрела вверх, будто хотела там извиниться перед кем-то, — я считаю, что брат, конечно, лучше, чем он, впрочем, это безразлично: все равно брат — отступник. Ну, конечно, отступник, — улыбнулась она, видя мое удивление. — Вместо того чтобы ходить в церкви и храмы, он посещает общество с какими-то символами… Но оставим этот разговор… — сказала она, видя, что я не перестаю удивляться. — Я от него могу заснуть, а этого я как раз и не хотела бы. Жизнь — тюрьма, и только кажется, что нет, тюрьма, как и весь свет, и эта его школа, — она забренчала цепью, — только привидениям кажется, что это нечто прочное. Конечно, она существует, но только частично, чуть-чуть, сам узнаешь, когда проживешь жизнь. Ну, а что учительница, к которой ты ходишь на музыку? — спросила она. — Как твои успехи?

— Хорошо, — ответил я.

— Хорошо, — кивнула она удовлетворенно, — я иногда слышу, как ты играешь. Здесь, рядом. — Она махнула рукой по направлению к пурпуровой комнате. — Кажется, она хорошая учительница. Она должна научить тебя когда-нибудь «Stille Nacht», Моцарта и Бетховена, хотя ты еще мал для них. Ты бы позвал ее как-нибудь сюда.

— Лучше не надо, — возразил я, — эта учительница противная. Делает вид, что все понимает, а на самом дело нет, охотнее всего командует и при этом делает вид, что она разумна и мудра.

— Она не одна такая, — согласилась бабушка, — таких много. Сестра баронессы Фрей была тоже такой. Однажды она пошла на охоту, застрелила суслика, а потом на меже сломала ногу. Но они были немцы. Пруссаки. У нас они только жили… И вообще… — сказала бабушка, а я не испугался. Не испугался, что она снова меня упрекнет за то, что я долго молчу или о чем-то думаю, за то, что этот разговор прерывается и теряется его нить, нет, в этот момент вопреки страху я снова начал вспоминать. Вспомнил, что было, когда Руженка вышла из желтого дома от предсказательницы.

— Кошмар, — бросилась она ко мне, когда вышла от предсказательницы, а я ее ждал у газового фонаря. — Кошмар! Она нагадала мне будущее. Я теперь знаю, что меня ждет и чего мне не избежать. А все остальное, из-за чего мы сюда шли, что нужно было испытать, хотя бы высунув язык, босиком, чего требовала сама жизнь… — Она махнула рукой и засмеялась так, что я испугался. — Ничего там этого нет. Даже этого зуба. Пошли.

Когда мы на обратном пути проходили аркаду, где стояла уже тишина и не было уже ни кошек, ни канареек, ни прилавка с посудой, ни бабки с пряностями, а все уже давно разошлись по домам, не было даже турка, и только вдалеке на другом конце аркады кто-то стоял — это был цветочник, один-единственный, он продолжал стоять, и на красные бутоны роз, которые он еще не продал и которые были сделаны из восковой бумаги опускался серый вечерний туман. Он быстро густел. Там под сводами аркады, которая тоже погружалась в туман, Руженка воскликнула:

— Коцоуркова не врала, Коцоуркова сказала правду. Это великолепная предсказательница. Я получу известие и буду долго жить. У меня предсказательский дар, который я должна развивать в себе, я открою предсказательское заведение и буду купаться в золоте… Ну, а про наш дом, как я сказала, — она засмеялась и махнула рукой, — так ничего там нет особенного. От этого можно спастись. Не следует подавать виду, нужно пересилить себя, укротить, держать себя в узде, надеть шоры и… не лезть в его дела. Для вырванного зуба дала траву.

Когда мы подходили к дому, туман стал совсем густой. Она сказала:

— Хорошо, что мы туда пошли. Что мы все это испробовали. Конечно, нас заставила жизнь. Единственная женщина, которая хоть сказала что-то стоящее, единственная, хотя у нее самой никого нет и по вечерам приходится вызывать к себе призраков.

— Так, значит, это была колдунья, а не предсказательница! — воскликнул я. — Та, которая живет в ужасном старом доме на три дома вглубь, или это одна и та же особа…

Руженка завертела головой.

— Ну что ты, — сказала она, — их две. Я была у предсказательницы. А та колдунья живет на три дома дальше. От той человек вряд ли что узнает…

В этот момент я услышал над своим