На все тревожные вопросы обеспокоенного супруга повитуха отвечала: «Так угодно Господу».

Наутро третьего дня вконец измучавшаяся роженица из последних сил произвела на свет девочку, которая не дышала. Надо отдать должное повивальной бабке, она долго возилась с младенцем, но все-таки заставила девочку жалобно запищать, а вот на истекающую кровью Марию махнула рукой: «Не выживет» – и удалилась из дома, прихватив с собой кувшин вина.

Новоиспеченный молодой отец стоял посреди комнаты с затихшим младенцем на руках, не в силах оторвать глаз от залитой кровью лавки, на которой без признаков жизни лежала его жена. И неизвестно, сколько времени он бы так простоял, если бы не дочка, которая, очнувшись, зачмокала, засунув ладошку в рот.

Обернув ребенка в платок Марии, он побежал на улицу к молочным лавкам.

Потратив все свои сбережения на повивальную бабку, без гроша в кармане, он метался между молочницами, уверяя их, что обязательно принесет деньги до конца следующей недели. Но опытные хозяйки, завидев младенца с синюшными губками, свидетельствующими о тяжелых родах, отказывали Клоду, зная из собственного опыта, что смерть младенца спишет данные родителем горячие заверения.

И только одна сердобольная хозяюшка проявила к растерянному папаше сострадание, посоветовав ему добежать до восточной окраины города, где, по ее сведениям, в ветхой лачуге жила старуха, которая за крышу над головой на зимние месяцы и за сносную еду, поживет со своей козой в их доме, и поделится молоком с младенцем.

Клод Дангон без труда нашел жилище старухи, которое даже на фоне бедной окраины города выделялось своей нищетой. Камни, выложенные в стены, были скреплены потрескавшейся глиной, и грозились превратиться в груду развалин в любой момент. Дверь, плетенная из прутьев, не имела петель и, скорее всего, могла бы именоваться заслонкой в жилище от любопытных взглядов, нежели дверью. Вязанки из таких же прутьев, накинутые на поверхность стен, играли роль крыши.

– Бабушка, – не узнав свой голос, жалобно простонал Клод. – Помогите!

Из-под вязанок послышался шорох. Клод Дангон стоял, как вкопанный, не решаясь заглянуть в лачугу, сомневаясь – человек в ней находится или животное. Ждать долго не пришлось. Дверь-заслонка сдвинулась в сторону, и из неровного проема появилась согнутая пополам старуха.

Клод подождал, пока старуха разогнется, но та, ловко закинув руки за спину, воззрилась на него с прищуром, оставшись в том же положении. Стало понятно, что старуху так скрутила болезнь, а не низкий дверной проем.

– Помогите, – повторил Клод, и нагнулся почти до самой земли, подсунув на деревянных руках под нос старухи постанывающего от голода младенца.

– Твое дитя? – прошамкала беззубым ртом старуха.

– Мое.

– Авелинка! – из лачуги, как будто ожидая своего выхода, шагнула коза, как две капли воды похожая на свою хозяйку – такая же беззубая и горбатая. Она подошла к Клоду и шумно втянула в себя запах девочки.

В это время старуха разомкнула крючковатые пальцы за своей спиной и, быстро выкинув вперед себя руки, ловко вцепилась в нижний край рубахи Клода, сильным движением вырвала из нее клок материи. Затем перенесла одной рукой тряпицу под вымя козы, а второй выдавила на лоскут белую струю молока.

Клод не успел опомниться, как тряпица, смоченная молоком, оказалась во рту его дочери. Та, перестав хныкать, звонко зачмокала.

– Есть аппетит – это хорошо, – и, повеселев, старуха заметила: – Я так всех своих детей выкормила, и если бы их не выкосила чума, они бы жили до сих пор.

Повторив это действо с лоскутом ткани несколько раз, старуха остановилась:

– Младенчик еще слабый, на первый раз хватит.

Как будто уразумев слова старухи, девочка притихла и мирно уснула.

– Мать ее жива?

Слова старухи больно врезались в грудь.

– Умирает…

– Хорошо. А родители твои где?

Удивительно, но в этом циничном «хорошо» и в холодных вопросах старухи Клод Дангон почувствовал свою опору.

– Отец умер этой весной от горячки, а мать подалась в деревню к младшей сестре, в надежде, что земля ее прокормит, ведь моего заработка подмастерья вряд ли хватит на поддержание дома, ребенка и жены…

– Хорошо, – оборвала его старуха. – Кто помимо тебя живет в твоем доме?

– Остался только я, старших братьев давно забрали на войну, и они не вернулись.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?! – не выдержал Клод.

– Хорошо, что я нужна тебе, а ты мне – в этом есть милость Господа к нашим жизням, а значит, есть надежда на спасение… – старуха задумалась. – …Во всяком случае, к спасению меня и Авелинки от зимней стужи, а дальше посмотрим. Показывай дорогу к дому.

Забрав из лачуги только мешок с сухой травой, старуха всем своим видом показала, что готова к переезду.

Не помня себя от волнения, Клод шел перед своей спасительницей, постоянно поворачиваясь к ней и к ее козе, семенившей без привязи за своей хозяйкой, и без умолку рассказывал о своей семье: о не вернувшихся с войны братьях, о доброй матушке, выплакавшей все глаза у окна в ожидании своих сыновей, о старом отце, который отвел его когда-то к своему другу художнику с напутствием: «Твоя сила не здесь, – сказал отец сыну, хлопнув его по крепким плечам, – а тут!» – и сильно ткнул пальцем в лоб.

С тех пор Клод Дангон трудился в художественной мастерской при шелковой мануфактуре, изо всех сил стараясь оправдать надежды отца.

– Вот мы и пришли.

Старуха без лишних приглашений зашагала в дом. Войдя в комнату, где лежала Мария, она, почти уткнувшись носом в тело бездыханной роженицы, начала внимательно оглядывать ее с ног до головы. Клод Дангон в это время малодушно топтался в дверях.

– Подойди ко мне, – скомандовала старуха.

На непослушных ногах молодой папаша приблизился к залитой кровью лавке. Уже привычным движением старуха дорвала край его рубахи и, задрав подол окровавленного подъюбника Марии, умелыми движениями начла обтирать ее бедра. Комната наполнилась сладким запахом крови, от которого у Клода закружилась голова, и он крепче прижал к себе девочку, боясь выронить ее из рук.

– Хорошо, – прокомментировала старуха.

– Хорошо? – переспросил Клод сдавленным от тошнотворного удушья голосом.

– Кровь остановилась.

– Она жива? Она будет жить?

Старуха развернулась к Клоду и, присев на самый край лавки, окинула его своим прищуренным взглядом:

– Безверие убивает людей чаще, чем болезни и голод. Все зависит от тебя и от твоей расторопности.

Удивительные свойства этой старой женщины снова подействовали на Клода Дангона. Тошнота отступила, ватное тело стало пружинистым, а разум захотел действовать: