Синяки и отеки сошли, срослась рука, немцу на нос нацепили новые очки и однажды повели не в манипуляционную, а в небольшую хмурую комнатушку без окон, где возле грубо сколоченного стола с телефонным аппаратом его поджидал остроглазый кавказец с горбатым, как у Татьянки, носом.

– Гражданин Барбуляк? Степан Григорьевич? – спросил официально.

Степка отчего-то сразу загрустил. Мотнул головой – мол, я Барбуляк.

– Значит, на ставок ходить любите? – спросил кавказец ехидно.

– Есть такое, – еще больше загрустил Степка: этот кавказец не был похож на доктора. А если он все же доктор, то очень специфический… Патологоанатом. Но Степка не знал таких слов.

– И что там? – продолжал кавказец.

– А вам зачем? – осторожно спросил немец.

– Должны же мы решить, какими методами лечить вашу болезнь, – усмехнулся тот криво.

– Совсем ничего не болит, домой хочу, – сказал Степка и вспомнил Марусю: как она там?

– Тайные встречи… – словно читая Степкины мысли, выдохнул кавказец, и Степка испугался – а вдруг его болтовня Марусе навредит.

– Я больше не буду…

– А с кем встречались?

– Не просите. Не могу сказать.

– А я и не прошу, – кавказец налился кровью. – Хорошо. Не говорите, с кем встречались, так хоть просветите – о чем говорили? Вот, например, чем вам не нравится, что корыто полно?

– Так мы ж люди… Мы ж не скотина.

Кавказец дернулся, подскочил, к Степке наклонился.

– Твою налево! Есть любишь, падла, еще и тарелку с узором требуешь?

– Да вы успокойтесь… Это не главное… Можно и без тарелки… Руками…

– А что главное?

– Чтоб сердце вольно дышало…

Кавказец пятнами покрылся, но взял себя в руки.

– Выходит, советская власть твоему сердцу вольно дышать не дает?

– Моему сердцу советская власть – как собаке пятая нога! Разве я про это? Я вам о другом говорю, а вы… – запутался.

Кавказец повеселел.

– Все, что нужно, ты уже сказал! Отдыхай! Диагноз поставлен, будем лечить.

– Совсем ничего не болит, домой хочу, – повторил немец.

– Лет через десять-двенадцать поговорим, – ответил кавказец. – А захочешь раньше выйти, назовешь имена тех, с кем встречался… – взял трубку телефонного аппарата и спросил у кого-то невидимого: – Все записали? – Выслушал ответ. – Хорошо. Начинайте с ним работать. И дайте ему кодовое имя… – Подумал и предложил: – Например, Немец… – Глянул на Степку с презрением. – Ты, говорят, очень немцев любишь…

– Они маму… на гранате… подорвали… – Степка уже совсем ничего не понимал: кто этот человек, о чем он его спрашивает и, главное, почему он должен сидеть в этой больнице десять-двенадцать лет… Что происходит?

– А-а… Так ты в честь этого немцем стал! – противно рассмеялся кавказец, и Степке застило красным глаза. Заорал, как сумасшедший, прыгнул на кавказца: повалил его на пол и вцепился зубами в белую, чисто выбритую щеку.

Завыла сирена, вбежали двое дюжих мужиков, оторвали немца от кавказца. Били сапогами, аж устали. Холодной воды на Степку вылили. Немец открыл глаза, сверхусилием снял с носа разбитые новые очки и прошептал окровавленными губами, смотря на расплывчатые контуры, совсем не походившие на людей:

– Мне подходит такой метод… лечения…

Мужики переглянулись с кавказцем, который прижимал к щеке белый носовой платок, и покрутили пальцами у висков. А немец просто хотел умереть. Но в отделении психиатрической больницы, где кагэбэшники держали и своих «пациентов», их прихотей не учитывали – даже желания умереть.

Первый год изо дня в день немца сопровождали, тянули под руки или толкали в шею в небольшую хмурую комнатку, где разные люди с одинаковыми лицами задавали немцу один и тот же вопрос:

– С кем у вас были тайные встречи?

– Забыл, – говорил немец и пытался закрыть лицо руками.

– С кем?

– С тобой! – кричал кагэбэшнику.

– С кем?

– С рыбой… С рыбой… Слышали? «Танцевала рыба с раком, рыба с раком…» – и не успевал допеть, потому что от удара челюсть сдвигалась куда-то в сторону и уже не двигалась.

– С кем?

– С немцами! – И хохотал бешено. – С немцами! Хенде хох!

– С кем?

«С кем? С кем?» – эхом гудело в Степкиной голове, когда ошалевший от боли, яркости мощных ламп, светивших прямо в лицо, и сплошной безнадеги он без сил и надежд лежал на твердой больничной кровати, и даже дисциплинированные, сто раз проверенные санитарки тайком смахивали слезу и торопились подать немцу воды, когда тот, как рыба, хватал ртом воздух, а дотянуться до стакана не мог.

Через год все резко изменилось. Кавказца Важу Чараташвили перевели в Киев, он передал дело немца Семену Григорьеву и посоветовал:

– Дело глухое. Ничего из него не выкрутить, а главное – не выйти на серьезные диссидентские организации. Немец твой – одиночка придурковатый.

– Выпустить? – спросил Григорьев.

– Нет, – ответил хитрый Важа Чараташвили. – Это дело нам уже раз помогло, может, еще когда-нибудь сгодится. Пусть остается в больнице… Шизофрения, друг мой, лечится годами.

И Степку с диагнозом «шизофрения» перевели в двухместную палату в другом крыле отделения.

Когда немец вошел в палату, с кровати подскочил худой, как сам Степка, дядька лет сорока с красиво закрученными усами, оглянулся и прошептал ему на ухо:

– Слава Украине! Ты – немец?

– Я немец, – ответил обреченно и тоскливо.

– Мы все… Все! Мы гордимся твоей выдержкой и мужеством! – прошептал усатый дядька.

– Кто это – мы? – осторожно поинтересовался Степка.

– Политические узники режима! – с пафосом ответил дядька и назвался: – Я – Роман Хомяк.

Так Степка узнал, что он – политический узник режима.

Еще через год влиятельный Важин тесть добился перевода зятя в Москву. Вслед за ним полетел Семка Григорьев, не оставив по делу Степки Барбуляка никаких распоряжений. В областном управлении КГБ решили до времени забыть о бедном немце и, лишь листая карточки политических «шизофреников» и натыкаясь на карточку немца, вспоминали, как год-два тому назад нынешние большие начальники Чараташвили и Григорьев активно муссировали дело Барбуляка, и осторожно возвращали карточку немца в папку: пусть еще подлечится, а то из Москвы звякнут, мол, как там немец? А у них ответ готов: лечится в закрытом стационаре, без контактов с внешним миром, а значит, никакого вреда советской власти нанести не сможет.

Полгода соседом немца по палате был западенец[2]Роман Хомяк. Потом еще долго немец будет вспоминать те полгода как наилучшие за все время своего плена, потому что усатый дядька сумел возвратить ему такое желание жить, что немец впервые со дня ареста перехотел умирать.