Степка поел борща домашнего горячего, потянулся к «Пегасу», но вдруг схватился за сердце и повалился с табурета на пол.

– Вот это мне вернулся, чтобы дуба врезать?! Не бывать этому! – рассвирепела Татьянка.

Вместе с дочками потащила немца на диван и, пока девчушки дрожали около него, сбегала к фельдшеру: набрала сердечных капель и добрых советов и принялась Степку лечить. Он глотал горькие капли, клал таблетку под язык, все порывался встать, но ничего не получалось – сердце, изболевшееся поруганное сердце все не отпускало, стучало неровно, рывками, словно торопилось куда-то, или вдруг замирало и едва слышно сигнализировало, что еще живо. Степка пытался понять его настоящие намерения: поживет еще или пришло время руки на груди складывать?

Библиотекарша сидела около него, все разглядывала, каким стал муж, и тайком смахивала слезу, потому что и у самой сердце не на месте, напоминало: из-за тебя, баба, немца не было дома долгих одиннадцать лет. Библиотекарша думала-думала, как усмирить муки совести, и надумала.

На третий день после возвращения мужа набралась смелости и вечером пошла к Марусе.

– Здравствуй, Маруся, – сказала с порога. – Слышала? Немец вернулся.

– Слышала, – ответила Маруся и от швейной машинки не оторвалась.

Библиотекарша покраснела от непонятного, но очень ощутимого оскорбления.

– Болеет… Помрет, верно! – сказала с вызовом. – Пошла бы к нему… Попрощалась…

– Нет, – ответила Маруся, глянула библиотекарше в глаза и снова взялась за шитье.

– Тьфу ты, румынка проклятая! – зашлась злобой Татьянка. – И за что такую падлу всю жизнь любить до потери памяти? Одиннадцать лет за решеткой провести из-за такой паскуды… Да я бы…

Маруся оторвалась от шитья.

– Так ты знала, где был?

– Не знала, – испугалась библиотекарша и побежала прочь.

Маруся подошла к окну, глянула на заснеженную ракитнянскую улицу, голую сирень за забором, старую вишню под окном. Когда нашла под сиренью кораллы, ожил куст, расцвел, хоть по всем законам должен был бы… А ставки сгинули. Не сможет теперь соврать немец, что идет на ставок рыбу ловить. Как погиб Юрчик, так и ставки вслед за ним. Камышом зарастать стали, вода помутнела… Через несколько лет за селом вместо чистых ставков – болота.

Маруся погладила кораллы на шее и легким движением отворила окно. В комнату ворвался свежий морозный воздух, погнал из комнаты тепло, но женщина не замечала, как задрожали плечи, пальцы стали холодными, словно жгли ледяным отчаянием. Она смотрела в морозную ночь, пока совсем не замерзла. Опомнилась. Окно закрыть хотела.

– Здравствуй, Маруся… – услышала от сиреневого куста знакомый до крика голос.

Немец как с ума сошел. Встал вдруг, одежку ищет… Девчушки в один голос:

– Лежи, папа. Еще совсем нездоровый…

– Нет, дети… Так належался, что и врагу не пожелаю. Пойду… Пройдусь…

Татьянка в хату, немец из хаты.

– Пойду… – говорит.

– А как же, – усмехнулась горько. – Ты ж на рыбу?

Брови нахмурил. Ничего не ответил. Стукнул дверью и ушел.

На ракитнянской улице – как и одиннадцать лет назад. Собаки брешут, люди по хатам греются, от клуба музыка гудит, а с небес на все это луна смотрит. Немец дошел до голого сиреневого куста.

– А ты все растешь…

Под кустом стал, а «Пегас» закурить не успел. Маруся окно отворила, немец и замер. Смотрит на нее, мама ж ты моя родная… Она… Она. Сколько раз закрывал глаза и все рисовал в воображении свою Марусю – косы черные, очи жгучие, а улыбка отчего-то всегда печальная, словно знает тайну невероятную и приказ – ни с кем той тайной не делиться. Она… Кораллы на груди… Откуда? Он же намысто под кустом закопал. Как узнала? Руку к намысту приложила, словно клянется кому-то в ночи. «Что делает? Замерзнет же», – испугался вдруг, потому что пальцы с сигаретой уже задубели, а Маруся все стояла и стояла у открытого окна.

Она словно услышала его. Вздохнула, уже хотела закрыть окно, и тогда немец отчаянно окликнул ее от сирени:

– Здравствуй, Маруся…

Маруся замерла. Немцу показалось – окаменела. Шел к окну и изо всех сил пытался удержать слезы. «Слабаком стал!» – ругал себя мысленно.

Под окном стоит, а язык отнялся. Смотрит на нее, как зачарованный.

Усмехнулась.

– А чего это ты, немец, в темноте бродишь? – спросила, словно и не было одиннадцати страшных лет.

– Так вот иду себе… Смотрю – Маруся мерзнет. Дай, думаю, спрошу, почему не спит…

Маруся задохнулась, закрыла лицо руками и отвернулась. Немец оглянулся. Хотел было по привычке ловко заскочить в окно, да только зубами скрежетнул, потому что нога не то что до подоконника, даже на полметра не поднималась. Немец схватил какой-то пень, приставил к стене и таки полез в окно. И есть ли кто-то у Маруси дома, не подведет ли случаем ее – все равно. Заскочил, закрыл окно и замер. Шагу к Марусе ступить не может. Топчется, голову опустил, очки поправляет.

Она руки от лица отняла, взглянула на него.

Вздохнул.

– Прости меня, Маруся… За все…

Протянула к нему руки, как нищенка за копейкой. Бросился. Обнял.

Так и проплакали. А сколько? Не считали.

Когда уже и собаки в Ракитном уснули, отошли немного.

– А этот… муж твой… – осторожно оглянулся немец, словно все это время Лешка стоял за дверью и просто поджидал с поленом в руках, пока они наплачутся.

– Нет у меня мужа, Степа. Уехал куда-то…

– А парень… Парень как? Верно, взрослый уже…

Глянула на него – полынью повеяло.

– Не знаешь?

– Чего? – испугался.

– Погиб он. Утонул в тот день, когда тебя забрали…

– Утонул? Как это? Как это? – Кольнуло в сердце.

– Ларку твою спасал, – ответила.

А добавить – нечего. Разве что слез. Прижались друг к другу – горько. Ох и горько. Так горько, что уже и не нужно жить. Лишнее. Потому что не отпустят воспоминания, каждый день будут добавлять печали, разотрут в пепел радость и останется только цветущий сиреневый куст, вишня под открытым окном, коралловое намысто на Марусиной шее… Но чего они стоят без радости?

– Прости, Маруся… – прошептал немец горько.

Головой покачала.

– Люблю тебя. И вечно любить буду, – прошептал.

– Смотри мне. Люби, – ответила упрямо.

Потом, весной, когда сиреневый куст густо покроется цветом и сердце немного отойдет от печали, немец скажет:

– Я тут подумал, Маруся… Может, я к тебе перееду. Доживем вместе. Прятаться не будем…