не так яростно был настроен, как днём. Он сел в том самом кафе, пожалуй, единственном месте, которое знал в городе, где впервые обедал с Песковым:

«Может быть уехать домой, пока не поздно? — задал он вопрос. — «Я часто думаю о том же», — ответил ему воображаемый Песков. — Егор за долгое время крепко выпил, от чего в раз стал пьян, каким бывал в минуты тяжёлого запоя. — Но, там ведь ещё хуже… — ответил он Пескову и себе. — Что ждёт меня дома? Убогое существование, оборвать которое я приехал сюда? Катя никогда не будет со мной, ноге не отрасти, сын — вырос, презирая! Правильно, сын, правильно! Нужно учиться жить вне моих историй, потому что правды в них ровно столько, сколько я позволил в них быть, и всё ради того, чтоб прикрыть свою трусость, тупость и стыд… — в кафе отворилась дверь и забренчала фэншуйская трель. В дверях появился старик, он купил стакан домашнего квасу, присел напротив и стал неторопливо пить, — …правды ровно столько, чтобы зарыть себя в могилу с торжественными почестями!

Всех, кого Бис знал, с кем был близок — так сложилось в его жизни с самого окончания училища — давно убиты. Вот они — славные парни, настоящие герои — не то, что он: одни — погибли в Дагестане, другие — в Чечне, третьи… А не было никаких третьих… Третий, как раз был он — тот, который ещё не в аду, но и не в раю — тот, который жрёт водку и дрючит их баб… Да и баб никаких не было, была одна, бедная и несчастная Катя, и той не стало… — казалось, пьяный Егор, полез в карман за деньгами, которые вдруг оказался готов потратить на проституток, раньше, чем вообще успел подумать об Анжеле сильно раскисшими мозгами. — А почему — нет?! Будет сосать пока бабки не кончатся — денег — то дохуя! А потом, потом убью себя! — преисполненный новым, сакральным желанием, Егор поднялся из-за стола, проверил в кармане ствол, бросил в пустую хлебную корзинку тысячную купюру и, хлопнув дверью, вышел в ночь под бренчанье даосской гирлянды.

В «Палас» он отправился пешком: пьяный, хромой и целеустремлённый, с фэншуйским звоном в голове. Давным — давно, в какой — то тяжёлый момент, спустя полгода или, может, год после подрыва на фугасе, Егор наконец осознал всю глубину своей беды и понял, что ему во век не будет дано что — то бесконечно важное и нужное, кроме преодоления самого себя и трудностей, связанных с оторванными взрывом конечностями. Он, конечно, пробовал не думать и даже построить для себя вектор новых ориентиров — и ему не понравилось: долгое кропотливое преодоление одних ничтожных испытаний ради других — что может быть бесполезнее? Вереница ничего незначащих по отдельности успехов на пути к такому же незначительному результату — всё, что могло ждать впереди. Всё равно, что застегнуть пуговки на пижаме биопротезом — невозможно, а вдруг бы вышло… Но, что с того? Не станешь же тратить полдня, доказывая ещё раз самому себе и всем, что однажды получилось?.. Ебаная война! Жизнь на войне, раскрученная юлой, в обычной жизни обратилась для Егора центрифугой в тысячу оборотов. И почти всё оправдывала. Война всегда всё оправдывала… Война семидесятилетней давности оправдывала жуликоватое ворьё во власти обрушивших страну в тотальную нищету сегодня, семьдесят лет спустя. Совсем другая, чеченская, оправдывала сортирное турне — мочилово концерна Калашникова; взрывы многоквартирных домов; солдат, которых перемолотила по «афганскому» сценарию, затем распихала по сектам «ментов» и «чоповцев». Оправдывала «мерседесы» и золотые часы Святейшего Патриарха, генералов — миллиардеров, лживые выборы, кандидатуру президента, беспрецедентную чушь, муть и коррупцию, помолодевший алкоголизм и безработицу… Эта война в один момент и ускорила и замедлила жизнь Егора, и если он пытался её забыть — те, кто окружали — братишки из спецназа, калеки реабилитационного центра, безрукие пловцы в бассейне, безногие ходоки марафонских дистанций — забыть не позволяли: война, как и борьба с её последствиями, была повсюду, в каждом взгляде… На этой уродливой размазывающей и разматывающей скорости, будто внутри термошейкера, пытаясь не замечать, не обращать на них внимания, Егор вместе с тем перестал замечать тех, кто вращался с ним рядом — Катю, Матвея, родителей, которые в силу почтенного возраста вообще отстали где — то там, размотанными. На этих оборотах Егор уже не замечал никого — ни тех, кто шкандыбал с ним по маршрутам терренкуров, плыл на закрытой воде, учился ходить или двигать новыми ногами и руками, ни их, кто вращался с ним на его оси. Где — то там, куда он чаще смотрел, за центрифугой, размытые акварелью на зыбкой земле, остались крепко вкопанными только деревья и мечты о простой, лёгкой и понятной жизни, которую раньше принимал как есть. Его жизнь затаилась здесь, на тысяче оборотов, где его потерю никто не заметил, кроме Кати.

Долгожданные немецкие протезы появившиеся позже, — для Егора было совсем поздно, — на короткий миг прикрутили его обратно к шаткой почве, но белый свет уже был другим, чужим — дорогие близкие люди съехали с его орбиты, словно переехали в новый свет. Они, вроде, были, и вроде бы, нет. Вроде загсом он навсегда женат на Кате, но — теперь, и загс не отыскать и жены никакой нет: нет её, где она? Егор бунтовал недолго: упиться до смерти не получалось, повеситься тоже… Своим гневом Катя словно наложила на мужа проклятье — на не абы какую, а геройскую смерть — так он оказался здесь, на земле велико — киевского княжества, ища ритуальную погибель. Он и в Боге неспроста разуверился: считал Его лжецом, с презрением относился к высшему наказанию. Когда слышал: накажет; плевался. Не верил в него, не верил человеку, который это утверждал. Чьими бы устами Он не говорил: человек одинаково легко произносил и правду, и неправду как правду… Егор верил в другое, в другого — в человека с отвёрткой, который брал ответственность на себя и вершил суд. Конечно, такой человек мог ошибиться, почему нет? Справедливые российские суды ведь тоже ошибаются. Редкий суд различал во лжи правду и отличал правду от лжи, и справедливо решал кто виноват, а кто нет… Судья такой же человек из плоти, крови и говна: одному человеку можно, почему другому нельзя? А если так, тогда любой человек — есть суд! Вот Бис и судил: приговорил к смерти сначала Бога, затем себя.

…Под каменным памятником, наблюдавшим за происходящим с хитрой,