сомнение было — может, обознался — а в силу привычной настороженности: кто ж его знает, как обернется. А вдруг Катюшу потревожат, мало ли что бывает?

Надеялся сам своего достигнуть — Катюшу оградить, Роева добить.

Человек Егорий Крейда был судьбы нелегкой, жесткой, хватки крепкой, но перед Катюшей робел, спросить о Роеве не решался. Даже подойти не осмеливался, когда она появлялась на заводском дворе, навещая своего родителя. Бывает так с жесткими людьми, возникает вдруг умиление перед нежным, неизведанным.

Пока модный крой выбирал, пока примеряли и шили, весна переспела, необычные холода повернули на небывалую теплынь. Июнь пришел голубой, без единого облачка, засушливый, и товарищи в цеху тревожились насчет хлебов и огородины. Но Крейда не думал об огородине и по утрам уж пел не о труде, а все более про любовь.

Однажды, погожим деньком, отправился на рынок. Впервые в жизни не на толчок, не на тучу, а в цветочные ряды. Шнырял, присматривался, принюхивался, глаза разбегались, едва отобрал из множества желаемое соцветие.

Потом долго стоял у двери с табличками:

«М. И. ИВАНЧЕНКО».

«К. М. ИВАНЧЕНКО».

Смотрел на личинку тщедушного, ширпотребовского замка — и не такие, бывало, расщелкивались перед ним запросто…

Строгая девочка открыла дверь, разглядывала цветы:

— Вы от родителей? А почему так поздно? Катюша уже на вокзале. Они все на вокзале. Весь класс.

Не спросил даже, когда отправляется поезд, куда, с которой платформы. Нашел Катюшу, издали разглядел — в кругу ребят чуть виден светлый веночек волос. В сторонке ждал, пока ребята расступятся. Потом ждал, пока пересчитает ребят, пропустит по одному в вагон.

Да так и не подошел, не решился. Стоял, опустив цветы веником.

К вокзалу подкатил в такси, а домой плелся пешком через весь город. Толокся в толпе, не замечал, как встречные сбивают лепестки цветов; брел в гулком городе, словно по лесной тропе.

И вдруг, где-то впереди, в тенях и сутолоке перекрестка увидел свое затерявшееся детство — пробиралось украдкой, вороватое, расхристанное, бестолковое; промелькнуло, прижимаясь к стенам домов. А над ним вверху лицо незнакомой девочки. Он всегда видел ее, когда шел на дело, на блат — доверчивый взгляд и светлое, детское платье над черной, грязной улицей. Внезапно подумалось — ничего не было в его жизни, тупой и страшной, кроме этой незнакомой, далекой девочки — не подумалось, это не было мыслью, чувством, — так, всего лишь проблеск юности, до первого перекура, до первой затяжки.

«Детектив-частник» — зло сказано, дружеская шуточка задела Анатолия больнее служебных замечаний. Саранцев горячо, увлеченно говорил о романтике поиска, о личном и общем, но как определить это личное, его долю, его предел?

На этот раз версию Саранцева одобрили. Не было сомнений, что сообщники покрыли Роева, предоставили возможность затаить награбленное до поры до времени. Подобные примеры имелись в анналах истории, встречались в практике.

Требовалось подтвердить предположение фактами.

Ремонт в квартире погибшей произвели аккуратно, не нарушая покоя соседей. Работали люди надежные, Саранцев остался доволен их расторопностью и мастерством.

Шашеля не обнаружили. Но ценностей изъяли на изрядную сумму, хватило бы на годичное содержание образцового детского сада.

Анатолий сразу признал — в груде награбленного добра — черный, мерцающий камень. Сверкнул вдруг круглым глазом птицы, вырвавшейся на волю. Двойная роза усложненной огранки. Тонкий кружевной кант по рундисту — мастер не гнался за сохранением веса камня, не дрожал над каратами, стремился к наилучшей игре света, лучей. Тройная цепочка расхожих граней. В вершине коронки они сведены в пункт, окруженный северным сияньем. Работа старых северных гранильщиков. Сияние, проникающее сквозь черноту бриллианта. Удивительное противоречие лучей и черноты, ночи и света.

Должно быть, именно эта чернота в потемневшем серебре охраняла бриллиант от алчных глаз, жадных и невежественных рук — не усмотрели в нем особой рыночной ценности. Пока однажды девушка из далекого края…

Анатолий думал о девушке с чистыми детскими глазами и безвольно обмякшими руками. Перекати-поле, утратившее племя и род.

Он все еще смотрел на мерцающий камень.

Утаенная, украденная краса.

И краса для всех людей.

— Товарищ следователь!

Анатолий очнулся.

Следователь?

Да, это его окликнули. Следователь… Да, конечно, преступление раскроют. И он, Анатолий, немало потрудился для этого. Но он стремился к другому, большему — предупредить! Что помешало? Неопытность, нерасторопность? Стечение обстоятельств, время — упущенное время?

Следователь Анатолий Саранцев поднялся, зашагал по комнате, отдавая положенные в подобных случаях распоряжения.

Предстояло встретить тех, кто явится за награбленным добром.

Надо было создать для них благоприятные условия. Печати с комнаты были сняты. Появились новые жильцы, железнодорожники, постоянно находившиеся в отлучке. По мысли Саранцева, это должно было поощрить, подхлестнуть Роева и его сообщников.

Саранцев угадывал телефонные звонки Егория Крейды, выжидательное молчание, слышное, перехваченное спазмой дыхание. И только уж потом:

— Крейда звонит!

На этот раз — по собственным словам Егория — он беспокоил Саранцева ввиду чрезвычайного обстоятельства:

— В данный момент не имею возможности просигналить: прохожие девицы повисли над телефоном. Однако поторопитесь до меня — не пожалеете!

Анатолий не торопился. Теперь, когда дело Роева приближалось к завершению, Крейда мог только помешать, вспугнуть преступника. Но Егорий настаивал, просил «подмогнуть», повторял, что подвернулось чрезвычайное, все сошлось вот так в его руке:

— Сами увидите!

Егорий снова обращался к Саранцеву по имени-отчеству, но в этом уже не было ничего школьнического, докладывал равному, с которым предстояло совместно действовать; Анатолий прислушивался к торопливому, самоуверенному говорку Крейды, и эта нагловатая самоуверенность коробила молодого следователя.

И все же он вышел на встречу с Егорием. Но угодливый, не нарушающий статей, не совершающий преступлений, а напротив, содействующий Крейда тревожил его не менее преступника Роева: — что же человеческого в человеке?

Крейда по-своему расценил душевное состояние Саранцева:

— Не доверяете? Предполагаете — путаю вас? Вы все время такое думаете: путает рецидивист Крейда. Вот что вы думаете. Разве не вижу.

На углу, неподалеку от цветочного магазина, Крейда остановился.

— Здесь. Сейчас выйдет!

Роев вскоре вышел. Задержался в дверях — черное пятно с белым, сверкающим в изломах, целлофановым бликом: сквозь грани изломов просвечивались белые розы.

— Цветы! — вырвалось у Крейды. — Видал, цветы. Второй раз с цветами направляется.

Он так и впился рыжими глазами в укрытые целлофаном розы, потом кинулся следом за Роевым, таясь в толпе, прячась за спинами людей.

Подвернулась машина, такси. Роев остановил машину, наклонился к водителю, сказал что-то коротко.

Водитель озорно осведомился:

— У вас тут уже и кладбище имеется?

— Все как у людей, — неловко придерживая цветы, умащивался в машине Роев.

— Давайте за ним! — торопил Анатолия Крейда, кинулся на дорогу, остановил первый встречный «москвич».

Осенние сумерки сгущались исподволь, в долине накоплялись уже тени, и примыкающая роща