бессмысленная записка — все накопленное и без того принадлежало ей сполна, безраздельно. Богдан Протасович не копил ценностей, тем более культурных — прекрасное, увиденное однажды, оставалось в нем навсегда.

Более всего раздражила размашистая приписка:

«Сердечно, горячо, искренне поздравляю с надвигающимся юбилеем полнолетия. Желаю, чтобы второе совершеннолетие»… — и так далее.

Второе совершеннолетие! Любит женщина красивые выражения.

И, разумеется, путает даты и числа, опередила события. Ей всегда хотелось, чтобы Богдан Протасович был старше.

Но завтра, через месяц или через год — не все ли равно!

Скоро уж это второе совершеннолетие.

«Сердечно, искренне, горячо»… — придает она значение сказанному или по-прежнему бездумно лепечет, повторяя общепринятое?

Вага скомкал и отшвырнул письмо. Но душевный лад был нарушен.

Теперь все — минувшие дни, поездка, отношение людей и даже брошенное мимоходом «пылкий биолог» — воспринималось по-иному.

Он слишком остро, слишком болезненно относился ко всему происходящему вокруг, порой даже в ущерб исследовательскому труду.

Удивительно — живой отклик мешал изучению живого!

Вспомнилось почему-то: сперва главой делегации прочили его, Богдана Протасовича Вагу, но предсказания друзей не подтвердились. И тотчас, одно к одному, возникли в памяти неурядицы, дрязги, мелочное и важное, повседневные неполадки, неудачные опыты в лаборатории проникающей радиации.

Странно сложилась жизнь Богдана Протасовича: создал одну из первых лабораторий антибиотиков в стране, ютились в каморке, а когда пришло признание, главой лаборатории назначили другого.

К назначению этому Вага отнесся равнодушно — появились уже новые увлечения, ополчился против некоторых форм антибиотиков. И вновь в пасынках: уход от антибиотиков в лаборатории антибиотиков!

Наконец успех, рекомендации клиник; всюду цитируют, упоминают — если не имя Богдана Ваги, то хотя бы этикетку актина.

Профессора Вагу утверждают руководителем лаборатории «Актин».

Теперь только собирать людей — и за работу!

Успешный труд, признание, почет, проверенный годами путь — чего еще желать человеку!

Но вдруг, когда испытывалась последующая, более эффективная модификация препарата, непредвиденный рывок, новая одержимость — поручив все работы помощнику своему Надежде Кирилловой, Богдан Протасович занялся опытами в области проникающей радиации. Выкроил уголок на задворках в своей же лаборатории, в приймах у самого себя. Да еще наименовал задворки Главной лабораторией!

На этот раз перестройка досталась нелегко — все трудней становилось начинать заново. Минул год. Главная лаборатория не принесла ничего, кроме горечи.

«…Пылкий биолог…» — слова друга казались уже обидными.

После разрыва с женой Богдан Протасович остался одиноким, новая семья не складывалась.

— Женись! Самый раз для академика! — зубоскалили приятели. Незлобивая товарищеская шутка — Вага не был академиком. Ему недоставало именно академизма, завершенности, доскональности.

Какой-то циник отметил:

— Вага не умеет обгладывать кость до конца!

Когда в семье случилось несчастье, многие пытались помочь советом, добрым словом; удивлялись ранимости, малодушию. Именовали Богдана Протасовича однолюбом тургеневского толка, говорили — изверился. Но так или иначе Вага не искал замены утраченному.

«Возможно, Варвара права — не следует чудить, надо по-современному? Но в чем ее понимание современности?»

Школьный товарищ Ваги решил просто: служба, нагрузки, преферанс, пляж, ласты, акваланг. Акваланг, ласты, преферанс, служба. И еще диссертация с помощью друзей по преферансу.

Порой Богдану Протасовичу становилось невыносимо. Все больше тянуло на приволье; ночами прислушивался к шуму листвы.

Он любил голубые пихты, называл их по-народному смереками.

В его представлении это связывалось — просто по звуковому ряду — со словом «сумерки». Любил вечерний свет, догорающий на ветвях смерек.

Наверно, это напоминало далекое детство.

Когда закончилось строительство новой лаборатории, профессор Вага распорядился посадить под окнами голубые пихты…

«…Океан выплеснул жизнь на сушу, и она овладела землей…»

«…Поделим все честно, напополам…»

В Москве Богдан Протасович пробыл считанные часы, но все же выкроил время, заглянул в книжные магазины — закоренелая страсть, неутраченное чувство свежей книги, наивная детская восторженность перед новинкой. Пестрые обложки, множество ярких, разноцветных пятен; он не знал, почему из этого множества выбрал одну, в голубом переплете. Девушка за прилавком, которую перед тем расспрашивал о новинках поэзии, сочла нужным пояснить:

— Это избранное. Есть стихи давно написанные.

Давно… Видимо, она смешивала новое и модное. Давно? Да, очень давно, избранное и утвержденное временем. Первые годы нового мира, первый день юности. Мальчишкой привез Богдан книгу в село, подарил Лесе. Тогда не было еще золотых букв на обложке, не было золотых листьев славы, но в студенческих общежитиях читали взахлеб; в настороженные улицы заполночь, продолжая споры литературных вечеров в рабочих клубах, Артемовке, сельбуде, высыпали хлопцы в косоворотках и вышитых рубахах, девчата в красных косынках, в кожанках нараспашку; шли шеренгой, как в революцию, читая самозабвенно стихи, только что подхваченные строки, и в городе, в котором еще недавно рвались снаряды, во весь голос звучала поэма.

Богдан Протасович, не раскрывая книги, не слушая пояснений продавщицы, угадывал знакомые строфы:

І все, куди не йду, холодні трави сняться,

де дерева шумлять і плачуть за Дінцем,

де вулиці п'янить солодкий дух акацій,

востаннє за вікном заплакане лице…

После заоблачного неба — дорога под землей, вагоны, переходы, лестницы — лица, лица, миллионы незнакомых и родных лиц, заботы и улыбки, словно отблеск весеннего солнца. Цветы, площади, звезды. Весенние наряды и серые, тяжелые — не по-солнечному дню — пальто командировочных, застигнутых врасплох теплынью. Машины и снова цветы, горячий, дымящийся асфальт, едва просохла земля уже, слава богу, починяют дороги, копают поперек дорог канавы, тянут трубы — воткнули дорожный знак «Проезда нет». Все, как всегда, все свое, родимое, с весенним солнцем, счастьем и дымом отечества…

Самолет долго не отправляли, что-то не ладилось в небесах. И, как всегда, девушка за стеклом отвечала коротко:

— Посадку на ваш самолет еще не объявили.

Ее выслушивали сдержанно — на аэровокзалах самая дисциплинированная публика.

Встречающие суетились, нервничали, расправляли неспокойной рукой поникшие цветы, завернутые в целлофан, опрыскивали их минеральной водой из недопитых стаканов. Улетающие сидели чинно, говорили вполголоса. Детвора — мальчик и две девочки, — не обращая ни на кого внимания, играли в прятки, скользили по паркету, перекликались, прятались за пальмой.

Рядом разговаривали вполголоса:

— Меня другое волнует — вырабатывается особый тип обтекаемого товарища, легко отступающего, легко со всем соглашающегося, охотно присоединяющегося к предыдущему оратору. Абсолютная противоположность солдату, стоявшему насмерть…

Полная дама в темных очках-консервах рассказывала:

— Слышали о случае с нашей стюардессой? Я сегодня утром вызывала Междуреченск. Говорят, там нашу стюардессу с самолета сняли.

Что произошло в Междуреченске, Вага так и не узнал — мальчонка, игравший в прятки, шлепнулся на пол, повалив кошелку с банками.

Но обрывок разговора о стюардессе почему-то запомнился.

Под крылом самолета открылась равнина, озаренная солнцем. Зеленый разлив озими и — сквозь дымку — гряда скал на горизонте.

Знов лице дороге