Любовно скользнув ладонью меж ее ягодиц, погладив мягкое тело, раскрытое перед ним лоно, Эрик притянул Хлою к себе ближе и поцеловал ее мокрые губки, припухшие и мокрые от возбуждения. Хлоя протестующе заворчала; ее власть над Эриком, ее ласка, делающая его податливым и слабым, стала не такой сильной и чувствительной, она то и дело прекращала свои поцелуи, и, прогибаясь в пояснице, замирала, постанывая, когда его прикосновения становились чувствительнее, а язык вкрадчиво проникал внутрь ее тела и толкался там. Она снова склонялась над его членом, снова ее язычок мягко ласкал его, обводя контур головки, поглаживая наиболее чувствительные места, и Эрик отвечал Хлое такой же чувствительно лаской, поглаживая ее клитор, захватывая его петлей длинного змеиного языка, массируя крепко и настойчиво, жестко удерживая девушку за мягкие ягодицы. От его ласки Хлоя теряла голову и кричала, извиваясь, вцепляясь в его кожу ногтями и дрожа, и тогда он со страстью исцеловал раскрытое перед ним тело, мокрое лоно, грубо прихватывал ее трясущиеся бедра губами. Его пальцы жестко вошли в ее раскаленное от желания лоно, большой палец, погладив сжавшийся анус до невыносимого возбуждающего покалывания, скользнул внутрь, и Эрик как следует встряхнул ее тело, насаженное на его пальцы, дразня, задвигал рукой, прислушиваясь е ее тонкому стону, к жаркому жадному дыханию, чувствуя горячие спазмы, не позволяя Хлое сдвигать ноги в сладострастной неге.

Тяжко дышащую, блестящую от бисеринок пота, рассыпавшихся по ее коже, Эрик уложил ее в постель, грубо ухватил за бедра, заставив поднять повыше попочку.

— Вздумала меня мучить, да? — тихо рассмеялся он.

Головка его члена коснулась ее мокрого лона, и Эрик, с силой толкнувшись бедрами, вошел в ее тело одним толчком, нарочито грубо и сильно, выбив крик из ее напряженного горла.

Обхватив ее бедра, он толкнулся один, другой, третий раз — неспешно, но глубоко, сильно, — получая в награду каждый раз ее вскрик. Его пальцы снова нащупали чувствительную дырочку сзади и коснулись ее осторожно, почти невесомо, но от этих прикосновений в теле Хлои словно пожар разгорался. Она кричала и сама насаживалась на его член, желая приблизить оргазм и потушить разгорающееся все сильнее жгучее возбуждение,

— Еще, еще, еще! — молила она, когда Эрик нарочно замедлял движения и чуть отстранялся, заставляя ее тянуться вслед за ним, за его ласкающими руками, и снова кричать от жестких и сильных толчков в ее распаленное тело.

— Моя сладкая самка…

Наслаждение Хлои вспыхнуло у нее перед глазами белыми звездами, она забилась в его руках, выдыхая рваные стоны, слыша лишь жадные шлепки влажных тел друг о друга и чувствуя, как Эрик со стоном вжимается в ее раскрытые бедра, присоединяясь к ее наслаждению.

Никогда еще Робер не летал так быстро и так бесстрашно; прорываясь сквозь ночь, холод и ливень, быстро маша отяжелевшими от воды крыльями, против сметающего все на своем пути ветра он несся в ночи туда, туда, где всполохи ярких зигзагов молний, разрывающих небо, освещали башню Воронов.

Он не помнил своего детства и своей семьи, и дома, кажется, никогда у Робера не было. Но одно воспоминание ярко и крепко врезалось ему в память.

Мать его, неопрятная серая женщина, вечно сердитая, сварливая, умирала трудно и долго. Она измучила Робера просьбами и капризами, и он, опасаясь нарваться на гнев Дракона, у которого как раз начал службу, потихоньку сбегал и сидел с нею вечерами, вслушиваясь в хриплое дыхание помирающей старухи.

В тот вечер он, измотанный, забегавшийся, просто уснул на стуле подле постели матери.

Дракон только входил в силу; весь день он провел в седле и на охоте добыл вепря. Чертовой летающей ящерице доставило удовольствие растерзать животное голыми руками, вонзить нож ему в сердце и давить его, покуда мертвый кабан не растянулся и не затих на истерзанной земле, перемешанной с окровавленным снегом.

И после всего этого Дракон был полон сил и готов сразить еще сотню вепрей, чтобы похвастаться своей силой и ловкостью. Робер же, который провел весь день подле своего господина, чувствовал себя разбитым. У него не было драконьих сил; молодость не кипела в нем, горячая кровь не будоражила сердца, и он едва не засыпал на ходу.

Поэтому в комнатушке, отведенной его матери, пропахшей старостью и болезнью, он уснул, и проснулся лишь тогда, когда старуха потянула требовательно его за рукав.

— Яйца, — прокаркала она, заходясь в кашле, и Робер спросонья не понял, о чем она говорит. — Яйца! Дай мне… шкатулку… дай!

Шкатулка, крохотная изящная вещица из слоновой кости, инкрустированная золотом — это единственное наследство, что осталось Роберу от его предков. Ключ, запирающий крохотный замок, мать его носила на цепочке на груди, и всегда, когда он хотел узнать, что там, внутри, ужасно сердилась и шлепала его по рукам. Всегда. И в пять, и в десять, и в двадцать. Сколько б ему ни было.

В тот день она вспомнила о шкатулке — позабытой, заброшенной куда-то на дно темного сундука, — и Робер со вздохом подчинился.

Все его тело болело после долгой скачки по лесам и полям, ноги были стерты до крови о жесткое седло, и он кое-как доковылял до постели матери и вложил в ее костлявые пальцы ее сокровище.

Он ожидал долгой истории и нужных воспоминаний, но всего этого не последовало. Кажется, у старухи начиналась агония. Она только и успела, что вложить в замочную скважину крохотный ключ и, задыхаясь, произнести:

— Когда останешься один, это поможет найти ее… жену… можешь одно продать, за огромные деньги, а два себе оставь. Ты королевской крови, помни! Помни…

И испустила дух, разжимая костлявые пальцы, отпуская изящную крышечку, которая открылась, отталкиваемая тонкой пружинкой.

Робер, потрясенный, перехватил падающую шкатулку, откинул крышку…

В крохотном гнездышке из тонких-тонких стеблей, свернутых в маленькое гнездышко, лежало три яйца. Золотых яйца, надо отметить, испачканных пылью и естественными выделениями тела.

— Продать?! — потрясенный, проговорил он тогда.

Золотой, который Эрик мог кинуть кому угодно — от ловчего до самого последнего служки, — весил больше, чем одно золотое яйцо. Продать эту безделицу задорого Робер и не помышлял, и оттого, едва старуха испустила дух, вздохнул с облегчением и кинул шкатулку обратно в сундук.

И лишь теперь, по прошествии стольких лет, Робер понял стоимость оставленного ему нищей матерью наследства!

— Где же теперь она, где, — думал Робер.

****

В старой Вороновой башне он своими руками содрал всю паутину, выкинул все обломки, починил ставни и отмыл каменный пол так, что песчинки не осталось. Комнатка в башне приобрела вполне приличный вид, Робер даже притащил сюда кое-что из мебели, бросил на пол медвежью шкуру. Драгоценная шкатулка отыскалась на дне одного из старых сундуков, и ключ был на месте — торчал в замочной скважине, словно ожидал, когда его повернут. Робер ее так и вынул — придерживая крышку, словно опасаясь, что запертая под нею тайна вдруг величайшим злом выскочит из крохотного вместилища и поразит его, Робера, маленький привычный мирок.