* * *

– Извини, – говорит Руслана сквозь слезы. – Пожалуйста, извини. Устроила истерику, все удовольствие тебе испортила. Не надо мне было эту ежевичную бормотуху пить. Извини, я сейчас успокоюсь. Просто давно не слушала музыку. И забыла, как сильно я ее ненавижу, потому что она оказалась не для меня.

– Почему не для тебя? – изумляется Алдона. – Ты же не глухая. Ты ее слышишь!

– Да при чем тут «глухая»! Просто я когда-то училась в консерватории…

– Я не знала, что ты там училась, – растерянно говорит Алдона. – Так ты музыкант?

– Нет, конечно, – почти беззвучно отвечает Руслана. – Какой из меня музыкант. Я уже много лет не играю.

– Но ты же училась!

– Не доучилась. Вылетела с третьего курса. Я тогда такая была… своенравная девочка. Никого не признавала авторитетом. Со всеми спорила. Таких студентов никто не любит, и это нетрудно понять. А я еще сочиняла музыку. Ни на что не похожую. Авангардную. Думала, я великий талант и новатор, а все вокруг дураки, ничего не понимают. Впрочем, они и были дураки. Но это ничего не меняет. Умным моя музыка тоже не нужна. Ни тогда, при Советах, ни сразу после Независимости, ни теперь, хотя от слова «авангард» давным-давно никто не шарахается. Наоборот, всем его подавай. Но моя музыка никого так и не заинтересовала. Скорее всего, потому, что дрянь.

– Но ты бы могла играть в оркестре. Или в ансамбле. Почему ты не?..

– Попала в аварию, обе руки сломала. Какой тут ансамбль. Не смотри так, это было очень давно. Я это пережила, как видишь. Живу, работаю, всех ненавижу, но виду не подаю. И все. И все.

Алдона чувствует себя неуютно. Потому что после таких признаний человека полагается утешать. Но чем тут утешишь? Ясно, что с поломанными руками много не наиграешь. К тому же, Алдона очень не любит музыкальный авангард. Однажды попала на концерт в филармонии, где что-то такое ультрасовременное исполняли, никакой мелодии, просто разрозненные звуки, временами переходящие в скрежет и визг; до сих пор отданных за билет денег жалко, а ведь не кто попало, какие-то знаменитости, и зал был почти полон, и хлопали им. Значит, у подруги музыка еще хуже, если ее не надо вообще никому. Ну и что тогда ей говорить?

– Ты из-за меня весь концерт пропустишь, – вздыхает Руслана. – Чего тебе со мной в киоске сидеть? Ты выйди, снаружи лучше слышно. Иди, не стесняйся. Я в полном порядке… почти в порядке. Быстрее успокоюсь, если останусь одна.

* * *

– Триста семьдесят девять, – говорит Йорги. И повторяет: – Триста семьдесят девять кадров. Примерно триста можно выкинуть сразу, а с остальными надо разбираться. Но два совершенно точно крутые. Смотрите, вот и вот.

Анна и Томас склоняются над маленькой камерой; на экране мелькают пятна света, лица, руки, ноги, колбасы; Йорги победительно тычет пальцем в какую-то кляксу:

– Сам не знаю, как у меня это получилось. Вам, наверное, плохо видно? Там два профиля, мужской и женский, полупрозрачные, проступают друг через друга, ладно, лучше потом покажу на большом экране. А вот тут просто две тетки, но, мать их за ногу, смотрите, какие мерцающие! Потому что они за стеклом, а в стекле отражается свет… Никому, конечно, все это на хер не нужно. И никогда не будет нужно, это я понимаю. Я – идиот. Но прямо сейчас – самый счастливый идиот на этой дурацкой Земле, где идиотов даже несколько больше, чем требуется, а вот со счастьем некоторый затык… Спасибо за камеру, Аннушка. Я твой вечный должник. Хочешь сидра? Это мой. Я его не допил, а теперь уже, пожалуй, не буду. Мне с обработкой всей этой хренотени еще полночи сидеть.

* * *

– Слушай, а ты видела, во что тебе завернули сыр? – спрашивает Ларри.

– В бумагу, – отвечает Марина. – Это у нас теперь такая мода, особо продвинутые торговцы заворачивают продукты в бумагу.

– В нотную?!

– Да почему же именно в нотную?.. А, точно, смотри-ка. Тут и ноты какие-то записаны. Это, наверное, по случаю концерта. В рекламном буклете изложена популярная байка про Баха, которого якобы только потому и вспомнили, что в его ноты заворачивали сыр.

– Сыр, – эхом повторяет Ларри. – Сыр-сыр-сыр… Так, погоди. Это же не просто какие попало ноты. Это… Так, что-то я ничего не понимаю. Прости. Подожди минутку. Пожалуйста, подожди.

Ларри утыкается носом в оберточную бумагу. Марина мученически возводит глаза к потолку крытого рынка и снова садится на стул. Она как-то неожиданно сильно устала, ей хочется курить, но Ларри есть Ларри, его теперь с места бульдозером не сдвинешь, придется ждать.

– Это гениальная какая-то штука, – наконец говорит Ларри. – Очень странная. И совершенно мне незнакомая. Не представляю, откуда… Что это такое вообще?

Марина молча пожимает плечами.

– Надо разобраться. Где ты этот сыр покупала? Покажешь мне? Если там еще кто-то есть, переведешь мои вопросы? Тогда скорее пошли!

* * *

Руслана сидит в своем застекленном киоске, допивает ежевичное вино. Алдоне она сказала, что у нее еще много работы: снимать кассу, мыть ножи и прилавок, протирать пол, так что ждать не имеет смысла. Впрочем, долго уговаривать не пришлось.

Я бы сама после таких откровений сбежала подобру-поздорову, – думает Руслана. – Нет ничего хуже, чем пьяную дуру, вроде меня утешать.

В двери стучит какая-то парочка; впрочем, не «какая-то», а старая клиентка, которая сегодня купила почти килограмм козьего сыра, по сорок с лишним евро за кило. И с ней какой-то высокий седой мужик.

Руслана подходит к запертым дверям, выразительно стучит пальцем по табличке Closed, разводит руками: дескать, и рада бы вас обслужить, но не положено, магазин закрыт.

В ответ на этот жест высокий мужик прижимает к стеклу лист нотной бумаги, а женщина громко говорит: «Извините, нам только спросить».

Руслана холодеет, хотя, по идее, должна бы сейчас ликовать, что среди покупателей случайно обнаружился человек, способный оценить ее шутку. Когда на рынок привезли рекламные буклеты этого дурацкого, честно говоря, фестиваля, а в нем – нелепая, но почему-то чрезвычайно популярная среди любителей классической музыки история про ноты Баха, Руслана сразу подумала, что было бы смешно продавать сыр, завернутый в ноты, если уж так удачно все в ее жизни совпало: сама себе мертвый Бах, сама себе глупый торговец сыром, вообще все сама.

Руслана снова разводит руками – дескать, знать ничего не знаю про ваши ноты, отворачивается, уходит за прилавок, берет тряпку и начинает тереть его так яростно, словно этот подлец, прилавок, виноват во всех ее бедах, и вот пришел час расплаты, живым ему не уйти. Трет и думает: господи, что, ну что я им скажу? Что когда-то пыталась сочинять музыку, но с тех пор прошло столько лет, что я сама себя триста раз забыла, а уж музыка и подавно забыла обо мне?

Что я им скажу? – спрашивает себя Руслана. – Что достала из ящика старого секретера пачку нотной бумаги, не глядя, потому что чем хуже, тем лучше, по крайней мере так говорят? Что говорила себе: хорошая будет шутка? А потом тряслась над каждой бумажкой, но все равно доставала их одну за другой и заворачивала покупки, потому что сама так решила? Что за день использовала пятьдесят семь листов, и сердце обливалось кровью над каждым, но я повторяла: «Чем хуже, тем лучше»? Напилась ягодного вина и ревела, как дура? А потом день закончился, и мне стало так плохо, что и правда почти хорошо?