Ничего интересного в этом священнике черкес не увидел и лишь пожал плечами, когда барыня пригласила отца Иоанна садиться к ним в сани. Тот, подумав, согласился. Нынешняя служба выдалась особенно тяжёлой, к батюшке откуда-то издалека привезли одержимую бесами женщину, и он, не имея опыта в подобного рода делах, усердно читал молитвы, окроплял одержимую святой водой, возлагал длань на горячее и потное чело до тех пор, пока женщина не осела обессиленно и не уснула прямо тут же, на лавочке у стены под иконой «Нечаянная радость».

И сейчас отец Иоанн, чувствуя, что ноги его буквально подкашиваются от усталости, согласился сесть рядом с графиней. А сев, почти тут же начал клевать носом, и вышел из забытья, только когда возок остановился перед его избушкой. Всю дорогу Бекетова молчала, даже почему-то боясь покоситься на отца Иоанна.

– Спасибо, сестра, за помощь, а то нынче я и впрямь едва ноги передвигаю.

Батюшка повернулся, чтобы идти в дом, но его настиг просительный голос Бекетовой, которая следом выбралась из возка с корзинкой в руке и с поклоном отдала её настоятелю:

– Отец Иоанн, соблаговолите принять от меня скромный дар. Не знаю, есть ли у вас что поесть, а так повечеряете, всё лучше, чем голодным спать ложиться. Да и не пост чай на дворе, можно скоромное. А это вот… это на храм, – она протянула завёрнутые в тряпицу ассигнации. – Колокольня, знаю, требует ремонта, да и внутри собора многое обветшало. Примите от чистого сердца, батюшка.

Тот покорно принял дары, держа корзинку в одной руке, а деньги – в другой, словно не зная, что с этим делать. Наконец, словно очнувшись, положил тряпицу с ассигнациями к продуктам и освободившейся правой рукой осенил дарительницу крестным знамением.

– Храни тебя Бог, сестра, за твою доброту!

В усадьбу ехали в уже полной темноте, впрочем, пара запряжённых в возок лошадей сама знала дорогу к имению, прекрасно успев запомнить её за последний месяц. Татьяна молчала, думая о своём, молчал и сидевший снаружи, закутанный в баранью доху черкес. Уже у крыльца барского дома, спустившись с облучка, Баныч решительно глянул в глаза своей полюбовницы, всё ещё пребывавшей в грустно-романтических эмпиреях, и резким, хриплым голосом произнёс:

– Не будет у тебя счастья с ним, поверь моему слову, женщина. Не мучай себя и его не искушай, Божьего человека.

Бекетова посмотрела на черкеса так, словно впервые его увидела. Она никогда прежде не подумала бы, что тот может произнести столько слов на почти чистом русском, и никогда не подумала бы, что молчаливый, себе на уме горец посмеет высказать вслух своё мнение относительно её – его хозяйки – любовных переживаний. Но несколько мгновений спустя совладала со своими чувствами и с иронией спросила:

– Уж не ревнуешь ли ты меня к батюшке, Баныч? А-а, вижу, вижу по глазам, что всё ещё любишь меня. Так ведь у нас любви-то и не было, так, похоть, и ничего более. Я баба молодая, ты тоже не стар, отчего ж нам было не потешить своё естество? Глядишь, ещё и приголублю тебя, сизарь мой ненаглядный.

– Что? Похоть?!

– Иль ты думал по наивности своей, что я тебя и впрямь полюбила? – добавив в голос холода, продолжила Бекетова. – Ну и дурак, как есть дурак… Ладно, пока свободен, а в среду едем в Клюево на день памяти Святителя Иоанна Златоуста. – И, круто развернувшись на крыльце, пошла в дом, думая, что не помешает принять опийной настойки.

А скривившийся лицом черкес зло дёрнул себя за курчавую чёрную бороду и, вскинувшись на облучок, со всей силы хлестнул коренного по крупу, отчего тот рванул вперёд, а стоявший в паре с ним пристяжной едва не пал ниц от резкого рывка.

В среду барыня с утра помолилась в семейной церквушке, где старый батюшка ненавязчиво поинтересовался, отчего это графиня стала редко появляться пред его очами. На что получил обещание бывать в церкви чаще, и в его ладошку легли три серебряных рубля. На прощание повеселевший батюшка напомнил о приближающемся Рождественском посте, посоветовал не есть скоромного и не прелюбодействовать, на что барыня про себя лишь грустно улыбнулась. Потом, выпив кофе с эклерами с заварным шоколадным кремом, которыми её баловал выписанный из Петербурга ещё Бекетовым повар-француз, отправила глупую сисястую Дуньку к Банычу с приказом снаряжать возок для поездки в Клюево. На этот раз Баныч за всю дорогу не проронил ни слова, лишь с ожесточением нахлёстывал ни в чём не повинных лошадей.

В поездку Татьяна Валерьевна оделась в самое простое, что нашлось в её платяных шкафах, а голову укутала в тёмный батистовый платок. Всю службу простояла в дальнем углу, горящими глазами разглядывая облачённую в чёрную сутану худощавую фигуру настоятеля. Когда всё закончилось, она встала в очередь на благословение последней, и, получив его, посмотрела в глаза священнику.

– Исповедаться хочу, отец Иоанн, – негромко, но твёрдо произнесла она. – Дозволите ли?

– Отчего же, сестра, не исповедаться… Каждый из нас греховен по сути своей, и исповедь есть очищение души. Грех – это грязь, а исповедь есть баня, омывающая душу от этой грязи духовной. А у тебя разве нет духовника?

– Исповедь эта… Она касается вас, отче.

– Вот как? Презело любопытно… Что ж, я как слуга Господа нашего не имею права отказать тебе в исповеди. Сейчас я спешу в епархию, к архиепископу, с утра уйду на отпевание, а после, перед обедней, приходи в храм.

На следующий день за час до полудня возок с барыней вновь остановился у ограды храма. Двери церкви были закрыты, и графиня осталась сидеть в возке, кутаясь в толстый плед до тех пор, пока не увидела бредущего по улице настоятеля, поддерживавшего левой рукой полы сутаны, а правой прижимавшего к груди толстое, потрёпанное по углам Священное Писание. Вид его был сосредоточен, однако, увидев выбравшуюся из возка Бекетову, чело его чуть просветлело, и он, казалось, слегка смущённо улыбнулся ей.

– Здравствуйте, отец Иоанн! – Графиня поклонилась в надежде, что батюшка протянет ей свою руку для поцелуя, но тот просто ответил:

– И тебе дай Господь наш здоровья, сестра! Готова исповедаться?

– Готова, отец Иоанн.

– Что ж, идём внутрь.

Он отворил замок, распахивая скрежетнувшую петлями одну из больших створок. Сейчас безлюдная внутри и без зажжённых свечей церковь показалась Татьяне холодной, огромной и мрачной. Лики святых взирали на неё с осуждением, словно заранее предвосхищая, какого беспросветного грехопадения она достигла. Впрочем, во взгляде Богоматери вроде бы читалась тень сочувствия, или это Бекетовой так хотелось думать.

– Пойдём.

Они двинулись к аналою, слева от которого виделся потемневший от времени образ Спаса Нерукотворного, выражавший собой спокойную чистую красоту. Здесь Татьяна Валерьевна перекрестилась, поклонившись в пояс, священник встал против неё и, строго глядя, спросил:

– Так что тревожит тебя, сестра, в каких грехах хочешь покаяться?

Графиня взглянула на отца Иоанна чуть удивлённо. Она ожидала обычных в таких случаях вопросов о том, как она готовилась к таинству исповеди, соблюла ли все положенные каноны, однако их не последовало. Что ж, раз так, она готова.