Вольдемар Аверьянович так же страдал от жары, на лице его пролегли дорожки пота, а по причине занятых караваем рук он, в отличие от градоначальника, не имел возможности вытереться платком.

Лизонька буквально светилась в ожидании появления государя. А вот Петра Ивановича терзали думы совершенно иного толка. И нетрудно догадаться какого. Всё ж ещё только что он планировал во избежание очной встречи с Бенкендорфом и тем паче с царём унести из N-ска ноги, хоть и жалко было бросать невесту, однако несвоевременное вмешательство возлюбленной спутало ему все карты.

«Возможно, это знак судьбы, кто знает, вдруг Лизавета была послана мне Провидением. Правда, от встречи с их сиятельствами и величествами хорошего ждать не приходится. Обман будет раскрыт, в противном случае, если я сделаю вид, что Бенкендорф мне незнаком, судья заподозрит неладное. И прям падай в притворный обморок… Хотя отчего ж притворный, того и гляди в настоящий бухнусь».

Вглядевшись в толпу, инспектор заметил Недопейводу, который, встретившись с Копытманом взглядом, дёрнул плечом. А позади щелкопёра обнаружились знакомые сальные патлы, принадлежавшие студенту Нехлюдову.

«Этому-то что здесь нужно? Если он себя позиционирует противником царского режима, то с какой целью сюда заявился? Вряд ли затем, чтобы выразить почтение государю».

Взгляд у студента был какой-то воровато-отчаянный, он то и дело вытирал грязным платком потные лицо и шею и при этом постоянно ладонью поглаживал нечто, чуть выпирающее из-под сюртука.

От дальнейших размышлений инспектора отвлекла выскочившая неизвестно откуда помещица Лютикова.

– Ваше высокоблагородие, так как же с моим делом, а?! Что насчёт пенсии?!

– Вы всё о том же… Как вас, сударыня, по батюшке? – вполголоса поинтересовался Пётр Иванович.

– Акулина Гавриловна я, ваше высокоблагородие.

– Акулина Гавриловна, я направил ваше прошение в соответствующую инстанцию. Но, сами понимаете, быстро такие дела не делаются.

– Понимаю, отец родной, как же не понимать. А всё ж хочется надеяться, что дело моё получит одобрение и память супруга моего не посрамится.

– Ежели нарочный не обманул, то вскоре должны появиться, – меж тем проговорил Муравьёв-Афинский, кидая взгляд на свой брегет.

«Однако оповещение работает даже в эти дотелеграфные времена, – подумал инспектор. – Или телеграф уже существует? В своё время я не очень изучал этот вопрос, вероятно, где-то передача сигналов по проводам уже применяется, но здесь в любом случае данным видом связи и не пахнет, раз уж мне не встретилось ни одного телеграфного столба».

Становилось жарко, солнце упорно карабкалось в апогей, и приехавшие из-за отсутствия поблизости тени решили спрятаться от зноя в экипаже, распахнув дверки, чтобы устроить хоть какое-то движение воздуха. Пётр Иванович расстегнул воротник сюртука. Худощавый судья держался, наследница его обмахивалась веером.

Время приближалось к полудню. Копытман про себя молился, чтобы какое-нибудь событие задержало приезд царского поезда – так Кузьма Аникеевич называл едущую где-то вереницу экипажей императорского двора. А ещё лучше, чтобы государь и глава его тайной канцелярии и вовсе предпочли другой путь, минуя N-ск со всеми его обитателями. Мечты-мечты…

– Едут! – вырвал из дремотного состояния пассажиров кареты мальчишеский крик.

Сей же час всё пришло в движение. Градоначальник выхватил у капитан-исправника каравай. Поддавшись общему настроению, Копытман с колотящимся о грудную клетку сердцем выскочил из кареты, не забыв подать руку Лизоньке, и вместе со всеми принялся вглядываться в даль.

Сначала он ничего не видел, затем различил на горизонте облако пыли, которое оставляла за собой небольшая процессия, состоявшая из нескольких конных и пары карет.

Копытман облизнул пересохшие губы, затравленно озираясь… Нет, незаметно убежать не получится, тем более выглядевшая невероятно счастливой и в то же время взволнованной Лизавета цепко – наверное, непроизвольно – ухватила его за локоть.

Впереди царского поезда рысью ехали четверо конных, вооружённые ружьями и палашами. Ещё четверо при таком же вооружении замыкали колонну. Ружья были за спинами, палаши покоились в ножнах, но можно не сомневаться, что при первой опасности драгуны без промедления приготовят стрелковое и холодное оружие к бою. Император и Бенкендорф, как объяснил стоявший рядом Мухин, ехали в передней, украшенной двуглавым орлом, карете. Во второй, если опять же верить словам судьи, должна была ехать обслуга, включая адъютанта шефа жандармерии и личного повара государя.

Процессия сбавила ход, и царский экипаж притормозил аккурат возле градоначальника, который, словно икону во время крестного хода, держал перед собой на рушнике каравай.

– Бо-о-оже, Царя-а-а храни-и-и, – затянула срывающимся голосом выбравшаяся вперёд толпы Лютикова.

Остальным не оставалось ничего другого, как подхватить, причём Копытман старался не хуже других, даже почувствовав некое воодушевление, участвуя в этом хоровом исполнении гимна.

– Си-и-ильный, держа-а-авный, ца-а-арствуй на славу нам, на сла-а-аву-у на-а-ам! – неслось над волжскими просторами.

В этот момент дверца царской кареты распахнулась, и на землю ступил император. Толпа закричала, колыхнулась, но прорвать оцепление не решилась. Пётр Иванович государя признал сразу – виденный им в будущем портрет весьма точно передавал сходство с державной особой. Он даже испытал некий священный трепет, хотя мысль о том, что его собственная личность будет раскрыта, по-прежнему билась о своды черепной коробки.

С другой стороны кареты тем временем появился Бенкендорф. Император и его «Малюта» за разницей в возрасте были на удивление похожи: примерно одного роста, с залысинами и усами, хотя у государя они попышнее. Но у начальника тайной канцелярии лицо более волевое, а взгляд намного пристальнее, словно он выискивал в толпе заговорщиков.

– Ну как вы тут? – поинтересовался император у превратившегося в соляной столб городничего, одновременно отщипывая от каравая кусочек корочки с мякишем и обмакивая его в соль.

– Милостью божией и государя нашего императора-самодержца Николая Александровича процветаем! – выпалил Антон Филиппович.

– Процветаете? – удивлённо хмыкнул государь.

Он огляделся вокруг, хотя, кроме разномастной толпы, верстового столба, тракта и колыхающегося разнотравьем поля увидеть что-то, способное подтвердить слова Муравьёва-Афинского, было нельзя.

– Если имеются жалобы, говорите, не стесняйтесь, – подбодрил Николай I собравшихся.

– Да какие жалобы… – начал было Антон Филиппович, но тут вперёд нагло протиснулась помещица Лютикова.

– Ваше величество, токмо на вас и уповаю, – простонала она. – Я уж все ноги избила, правды-то добиваясь.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Николай Павлович, приподняв левую бровь.