– Гришка Курносый, – представился он, протягивая руку.

– Чванов Анатолий Иванович.

– Нет, брат, ты теперь Дерзкий. Толик Дерзкий. Ложись, давай, рядом. Никто больше тебя пальцем здесь не тронет. Потому что я орёл.

– И что сие значит?

– Что на каторгу уже ходил и оттуда сбежал. Сейчас снова пойду. И снова сбегу. Вот увидишь. Хорошо, что ты деньжата сохранил. Теперь как цари в Сибирь поедем.

Гришка не соврал. До Москвы, а потом и от Москвы до Нижнего, они ехали хоть и в арестантском вагоне, но в отдельном, предназначенном для конвойных, купе. Переночевав на Этапном дворе, арестанты отправились на пристань, где их погрузили на пароход. Три недели все они изнывали от жары в переполненном трюме, лишь только Дерзкий с Курносым валялись на койках в капитанской каюте. В Перми арестантам дали несколько дней отдохнуть в пересыльной тюрьме. Потом шестьсот пятьдесят верст всю партию везли на телегах до Тюмени, где их снова ждал пароход, который по рекам Туре, Тоболу, Иртышу и Оби отвез их в Томск. Надо ли говорить, что Дерзкий с Курносым опять избежали трюма? И хоть на этот раз капитан парохода свою каюту им не уступил и пришлось им спать вместе с конвоем, зато днем они могли гулять по палубе.

В Томске каторжники попрощались с ссыльными – тех дальше не гнали, селили вокруг города. Жиганов же отправили дальше, через Красноярск, Иркутск и Читу в Забайкалье пешком. Две тысячи семьсот верст пути были разделены на сто двадцать четыре отрезка, каждый из которых следовало пройти за световой день. В конце дня каторжников ожидал барак. Если в нём лишь ночевали, он назывался полуэтап. Если в бараке проводили следующий день – этап. Ещё в Томске всех каторжников расковали, взяв с каждого честное слово, что он никуда не сбежит. Без кандалов идти было гораздо легче. Дерзкий же с Курносым весь путь проделали на телеге.

– А почему мы не бежим? – спросил как-то Чванов напарника.

– Потому что слово дали.

– Ну и что? Дать дали, потом обратно взяли.

– Нет, конвоиров обманывать не принято. Иначе поблажек по дороге не будет. Ведь они в каждом городе христарадничать нам разрешают. А без подаяний с голоду помрешь, ведь не у всех, как у нас с тобой, гроши имеются.

– А я бы дернул. Надоело время терять. – Дерзкий после слов Петьки Малюги постоянно думал о побеге, о сокровище, зарытом на кладбище его отцом.

– Далеко мы не уйдем. Свои же каторжники поймают. И накостыляют так, что в Нерчинск еле живыми придем. Не спеши, Дерзкий. Там перезимуем, а по весне домой двинем. Я тебе обещаю.

Чванов почему-то был уверен, что каторжная тюрьма в Нерчинске каменная, но оказалось, что она деревянная – такой же барак, как на этапах, со скользким, будто весь в соплях, полом. Курносого там встретили как родного.

– А это наш новый брат, Толик Дерзкий, прошу любить и жаловать, – представил он друга.

На следующий после прибытия день с каждым новым арестантом беседовал начальник тюрьмы поручик Здухов. Курносый вызвался пойти к нему первым. Вернулся минут через пять, улыбаясь во весь свой щербатый рот.

– На кухню отправил, – сообщил он камере.

Присев, он шепнул Дерзкому:

– А тебя в канцелярию определит, писарем. Правда, поручик последний наш капчуг[27] выудил. Но на кухне и в канцелярии всяко лучше, чем тачку катать.

И на следующий день Чванов уже сидел за столом, переписывая бумаги.

Через неделю в канцелярию заглянул какой-то лысый старик с седой клокастой бородой. Сперва он всматривался в лицо Дерзкого, потом поманил пальцем в коридор.

– Не узнаешь? – спросил он, убедившись, что никого нет.

Чванов вгляделся, но память ничего ему не подсказала.

– Неужели Ваську не помнишь, барчук? – спросил старик.

– Боже, ты жив! – неожиданно для себя Чванов обнял слугу отца, про которого давно позабыл. – Я и не чаял…

– Это я не чаял тебя тут встретить. Когда узнал, что по этапу прибыл некий Анатолий Иванович Чванов, решил, что тезка твой. А вот поди ж ты… А барыня как, жива?

– Умерла десять лет назад.

– Так ей и надо.

– Что-что? – возмущенный Чванов схватил бывшего крепостного своей семьи за грудки.

– Ты это, не быкуй, барчук. Я тут большой человек. Глазом моргнуть не успеешь, как к тачке прикуют. И твоего Курносого заодно.

Чванов сразу понял, что Васька весьма и весьма осведомлен, и отпустил наглеца.

– И чем ты тут заправляешь?

– Морошковую водочку уже пили? Так это я произвожу. И клюквенную тоже. Монопольный на каторге поставщик. А все Ахметка, дай ему наш Бог и ихний Аллах всего хорошего.

– Что ещё за Ахметка?

– Который нас с барином в плену держал. Его через год после нашего обмена поймали. Ну и отправили в Сибирь. А вскоре и я по этапу пожаловал. Спасибо вашей матушке. И сволочи этой, Нинке. Её одну из всех крепостных барин тогда не продал. Уж больно кухарила хорошо. С собой в Петербург взял. Вместе с ней мы за ним ухаживали. Ну и как-то сошлись… А когда барин объявил обоим вольную, а мне десять тысяч отвалил, стала она меня в церковь волочь, женись да женись. А она же старуха, уже тридцать годочков ей было. Одним словом, послал я её туда, куда Макар телят не гонял. А она обиделась, осерчала. И когда огласили завещание, выяснилось, что вам, барчукам, одни медальоны с портретом, а барыне вообще шиш с маслом. Нинка заявила, что это я деньги барина украл. В полиции били меня кнутом. А я ведь ни копейки не взял. И сообщить, где деньги барина, при всем желании не мог. Потом суд. Десять тысяч мои консыфсковали…

– Конфисковали….

– Точно, именно так. Барыне их отдали. А меня сюда. Чугунки тогда не было, шли сюда целый год. Плохо мне пришлось по дороге. Одни воры и убийцы со мной шли, и меня они за последнего халамидника[28] держали. Но в Москве на каламажне соединили нас с другой партией. В ней было десяток горцев. А среди них Ахмет. Присудили ему бессрочную каторгу. Вот я к нему и прибился. И хоть горцев всего десяток было, держались они вместе и готовы были до смерти биться за себя. Потому наш брат, русак, их побаивался. А заодно и меня. Ну а здесь мы потихоньку всю каторгу под себя и подмяли. Меня горцы майданщиком[29] поставили. И деньги потекли рекой. Срок у меня был небольшой, пять лет. Как отсюда вышел, здесь