я зря в тебе усомнился, такого бойца не часто встретишь; давай лучше с тобой помиримся; таким богатырям, как мы с тобой, негоже ссориться. Хочешь, я дам тебе столько золота и драгоценных каменьев, сколько ты сможешь увезти на трех возах? Бери и поезжай своей дорогой, а мне оставь принцессу, потому что я очень её люблю и она мне дороже золота и всех яхонтов на свете.

Но Ганс и сам так полюбил принцессу, что стала она ему дороже всякого золота и даже собственной жизни, и он не променял бы её ни на какие сокровища, поэтому он не стал слушать великана, а выхватил из ножен меч; пришлось и великану сбегать за своим мечом и вытащить его из земли. Ух, какой звон пошел, когда они скрестили мечи, искры так и посыпались от удара! Бой длился недолго, могучим ударом Ганс снес великану голову с плеч; так и хлынула черная кровь и разбрызгалась на зеленой траве. Ганс подобрал отрубленную голову и понес её в знак своей победы во дворец, чтобы сообщить королю радостное известие и напомнить про данное обещание.

Едва только Ганс вступил в королевские палаты — король выбежал ему навстречу и стал на радостях обнимать. Потом король сказал:

— Пойдем со мною, сынок! Я отведу тебя к принцессе и отдам тебе половину царства.

И вот они пошли к принцессе, и когда король сказал, что привел ей жениха, она тоже обрадовалась, что великан погиб, а ей достался в женихи пригожий добрый молодец. Ганс-Медведь и впрямь был не только большим силачом, но и очень хорош собою. Поэтому принцесса недаром радовалась, увидев своего будущего мужа, и вскоре вручила ему перед алтарем руку и сердце.

А потом старый король умер и они его торжественно похоронили, и тогда Ганс, который стал повелителем целого королевства, поехал с молодой женой навестить своих родителей и забрать их вместе с братьями и сестрами к себе во дворец.

Нечего и говорить, как они удивились, когда подъехала золотая карета и остановилась перед их убогой лачугой! А когда они поняли, что король — это их сыночек Ганс, а прекрасная принцесса — его жена, тут уж они так удивились и обрадовались, что и описать невозможно! А Ганс посадил всех в карету, и они со всею свитой поехали к медвежьей берлоге, чтобы навестить приемную матушку Ганса. Однако, подъезжая к берлоге, они забоялись и стали просить короля, чтобы он велел повернуть назад. Но он их успокоил, а как доехали, выскочил из кареты и один, без провожатых, пошел в берлогу. Бедная медведица лежала пластом на подстилке, она была при смерти. Бедняжка заболела, силы её ослабели, и она больше не могла, как прежде, добывать себе в лесу на пропитание; наверно, она так и померла бы голодной смертью, не дождавшись Ганса, но он подоспел как раз вовремя.

Узнав своего приемыша, медведица приподнялась и хотела к нему подползти, но силы её оставили, и она вновь упала на свое ложе. Ганс крикнул слугам, чтобы они поднесли еду и питье; затем он присел рядом с медведицей и стал её гладить и нежно за нею ухаживать. Медведица лизала шершавым языком руки короля и глядела на него ласково, как будто хотела сказать: «Вот я и дождалась тебя, ты пришел, чтобы оказать мне последнюю службу; значит, не зря я тебя вскормила и вырастила».

Понемногу и остальные осмелели и тоже вошли в берлогу, а королева положила голову медведицы себе на колени, гладила её своими нежными ручками и, глядя на своего супруга, тоже старалась всячески угодить медведице.

Но всё было напрасно! Добрая медведица была уже так стара и слаба, что не могла больше жить…

Бросив последний исполненный благодарности взгляд на короля, медведица вытянулась и испустила дух. А король поплакал о старой своей кормилице, и все остальные тоже очень жалели её и долго ещё стояли над её ложем.

Потом они погребли медведицу под вековечным дубом и воротились в королевский город, и Ганс-Медведь царствовал в нем со своей красавицей женой, и они жили мирно и счастливо многие годы.

ХИНЦЕЛЬМЕЙЕР

Глава первая

БЕЛАЯ СТЕНА

В старинном и поместительном доме жили господин Хинцельмейер и его жена — прекрасная госпожа Абель; уже минуло одиннадцать лет их супружества, и, по подсчетам соседей, годы их были немалые, — если вместе сложить, получалось восемьдесят, — а они всё так же были молоды и пригожи, без единой морщиночки на лбу и под глазами. Всякому понятно, что просто так этого не бывает, и коли у городских кумушек заходила речь об этом семействе, то кофепитие получалось дольше пасхального, потому что каждая выпивала на три чашки больше, чем обыкновенно. Одна говорила: «У них на дворе колодец с живой водой!» Другая: «Не вода, а молодильная мельница!» А третья: «У Хинцельмейеров мальчонка родился с волшебным колпачком на голове, вот старики в нем по очереди и спят!» Зато мальчонке такие мысли никогда не приходили в голову; глядя на молодых и пригожих родителей, он принимал это как нечто само собой разумеющееся; однако же и на его долю достался твердый орешек, который ему не сразу удалось раскусить.

Однажды осенью он забрался в длинный коридор на верхнем этаже и сумерничал в одиночестве, воображая себя отшельником, потому что его ученица, дымчатая кошечка, на этот раз улизнула с урока в сад, решив проведать там зяблика, и обычная игра в профессора не состоялась. Вот он и засел в уголке в роли отшельника и на досуге предавался размышлениям о том, куда улетают птички, как устроен белый свет, и о различных других, ещё более глубокомысленных вопросах; об этих вещах он собирался потолковать завтра с кошкой; и тут вдруг мимо него прошла его матушка, прекрасная госпожа Абель.

— Гей, гей, матушка! — воскликнул на радостях мальчик, но она его не расслышала и прошла дальше; в конце коридора она остановилась перед белой стеной и, взмахнув рукой с белым носовым платочком, трижды постучала. Хинцельмейер сосчитал про себя: «Раз… два…», но не успел он вымолвить «три», как стена бесшумно раздвинулась и матушка скрылась в проеме. Едва исчез за ней кончик носового платка, стена задвинулась с тихим хлопком, оставив отшельника наедине с новой загадкой, над которой ему пришлось размышлять, — куда это матушке понадобилось ходить сквозь стену? Тем временем сумерки всё сгущались, и наконец угол, в котором сидел мальчик, совсем потонул во мраке; и вдруг снова послышался негромкий хлопок,