Андреу проводил Аврору к выходу, мысленно умоляя ее задержаться еще хоть на мгновение, отчаянно не желая с ней расставаться. Но прощание было неизбежно, и она будто бы ненароком уклонилась от рукопожатия, прикрывшись своим неотразимым жестом, — убрала за ухо прядь волос.

У Авроры путались мысли и леденели руки в его присутствии, и она не хотела, чтобы он это заметил. Ей требовалось время, чтобы справиться со смятением, которое вызвала в ней эта странная встреча. В горле у нее словно застряла пересохшая морская губка, не давая выдавить из себя даже простого «до свидания». Мраморные ступени убегали из-под ног, тяжелая занавесь у входа всколыхнулась от ее стремительной походки, как от порыва ветра.

Андреу смотрел ей вслед. Невесомый шаг, прямая спина, всегда решительно удаляющаяся от него, — эта картина намертво врезалась ему в память, ведь всякий раз, когда она уходила после занятий с Борхой, он наблюдал за ней из окна спальни. Уж не обречен ли он вечно смотреть, как она уходит?.. Когда она скрылась из виду, он остался наедине с вопросом, который потом весь день не шел у него из головы: а что, собственно, Аврора делает в Каннах?

Во время последнего визита к Клеменсии, пока та с наслаждением поглощала сливочный десерт, Аврора поделилась с ней важным наблюдением, почерпнутым из дедушкиных путевых заметок. Поначалу, читая взахлеб, она проглядела этот момент, но теперь видела как нельзя более отчетливо. Во-первых, неоконченное путешествие в Канны, обрывающееся в пустоту пожелтевших от времени страниц. Во-вторых...

Заодно она принесла Клеменсии и мамин фотоальбом — вдруг какой-то снимок всколыхнет забытые образы? Аврора переворачивала страницы и показывала примолкшей старушке грустное лицо юной Соледад. Снимки разворачивались траурной цепью, демонстрируя один за другим смертную тоску в пустых глазах. И так с четырнадцати лет. Аврора неделями изучала альбом вдоль и поперек, пока не убедилась окончательно: последняя фотография, на которой мама сияла счастьем, была сделана в Каннах 14 июля 1939 года, в четырнадцатый день ее рождения. Моментальный снимок редкой красоты излучал почти волшебную гармонию веселья и утонченности. Отец, мать, дочь и племянница в залитом светом зале олицетворяли торжество жизни и любви. И все. Дальше на девичьем личике неизменно лежала мрачная тень, не отступившая даже в день венчания. Когда Клеменсия рассказала, что мать выдали замуж насильно, Аврора внимательнее вгляделась в свадебный альбом родителей и пришла к выводу, что такой унылой и равнодушной невесты она в жизни не видела.

Итак, между фотографией смеющейся именинницы и дневником Бенхамина Урданеты существовала очевидная взаимосвязь — Канны. Там, на Французской Ривьере, дедушка утратил дар повествования, а мама — свою жизнерадостную улыбку.

— Езжай в Канны, дочка.

Вот и все, что под сладким наркозом сливочного десерта ответила ей в тот день давняя подруга матери.

И Аврора поехала.

Внутренний голос, прилежно цитирующий пророчество ведьмы с Рамблы, и лаконичный совет Клеменсии подстегивали ее и обещали, что в этой поездке она непременно что-то найдет. Конечно, решающую роль сыграли не разглагольствования уличной шарлатанки, а ее собственная интуиция, шестое чувство, которое твердило: вот он, драгоценный след, его нельзя упустить. Речь шла уже не только об истории матери и Жоана Дольгута, но и об истории самой Авроры, ее корней, ее прошлого. И для начала она хотела знать, где Соледад Урданета потеряла свой беззаботный смех.

Приготовления к отъезду прошли молниеносно. Если уж Аврора что-то задумала, то ничто не могло сбить ее с пути, и она не успокаивалась, пока не доводила дело до конца.

За одно утро она наготовила еды на целую неделю и до отказа забила холодильник, попутно объяснив мужу и дочери: она не намерена задерживаться больше пяти дней, но в случае чего неделю их желудки продержатся без нее спокойно. На дверцу морозильной камеры она прикрепила лист бумаги со списком дел и меню на каждый день для Мариано и Map. Затем отменила ближайшие несколько уроков фортепиано и на свои скудные сбережения купила самый дешевый билет на междугородный автобус. В маленький чемоданчик свободно поместились три простенькие смены одежды, дедушкин дневник, семейные фотографии в Каннах и записная книжка, куда она заносила свои гипотезы.

Когда Аврора добралась до места, день клонился к закату. Обойдя с десяток жуткого вида клоповников, она наконец набрела на небольшой отель, предлагающий более или менее приличные условия по доступной цене. В номере она быстро разобрала вещи и вышла прогуляться. Поиски пляжа нечаянно завели ее в самую престижную часть города, на бульвар Ла-Круазетт. Прежде ей не доводилось бывать на Французской Ривьере, и созерцание помпезной роскоши вокруг несколько выбило ее из колеи. Иностранка, да еще бедная, она была здесь дважды чужой. А потому Аврора тихонько присела на скамеечку на террасе над морем — понаблюдать за наступлением сумерек. Живописные закаты всегда были ей по карману: душа, чувствительная к красоте, служила проходным билетом на великолепный бал, не требующий ни вечерних туалетов, ни соблюдения протокола. Ничто не могло сравниться с этим буйством цветов и оттенков. Солнце, заходящее над морем, — это самый древний на земле спектакль, величественная опера, где сопрано сливается с тенором и рояль подхватывает рыдание скрипок.

Пока Аврора предавалась размышлениям, Андреу стоял у нее за спиной, веря и не веря собственным глазам, узнавая и не желая узнавать.

Они приехали в один день, в один город, за одним и тем же: ответами на вопросы. Они любовались одним и тем же закатом, одним и тем же умирающим солнцем, одной и той же восходящей луной... на одном бульваре, с одинаковой тяжестью на сердце. Он — со своим стаканом виски, она — со своим неподражаемым жестом.

Сбежав от пронзительных глаз Андреу, его странных речей и помпезного великолепия «Карлтона», Аврора вернулась в свой отель полная противоречивых чувств и животрепещущих вопросов. В чем же дело? Отчего у нее леденеют руки в теплый весенний день? Почему она не выдерживает его взгляда? Почему так остро ощущает запах его одеколона? Почему так поспешно ушла, хотя никуда не торопилась? Отчего внезапно онемела?

Чувство, заползшее в душу, имело название — страх. Она умирала от страха. Но откуда такое смятение? Она отменит ужин. Позвонит в отель и оставит сообщение. Приняв решение, Аврора сию же минуту передумала. А если Андреу есть что ей рассказать? Нет уж, она пойдет. Перебирая привезенную с собой одежду, она впервые застыдилась того, что ей нечего надеть. Ни за что не позволит она себе явиться в ресторан в этом старье.

Но... минуточку! Не собирается же она в самом деле производить на него впечатление, вот еще! Ей абсолютно все равно, как она выглядит. Если ею движет исключительно желание разузнать побольше о маме, то собственный внешний вид ни в коей мере не должен ее волновать. Последний критический взгляд на скудный гардероб, и Аврора отобрала на завтрашний вечер белую блузку, тонкий свитерок и темно-синюю юбку — самое строгое, что у нее было.

Пока она вешала вещи обратно в шкаф, еще одно подозрение напомнило о себе. Мучительное, назойливое подозрение, зародившееся от замечания Клеменсии Риваденейры. Если допустить, что старый Жоан Дольгут, несравненный пианист, был ее отцом, то Андреу, следовательно, приходится ей братом... Бред какой-то. Нет, она даже думать об этом не желает. Совсем фантазия разыгралась. Она встала перед зеркалом, изучая свои черты на предмет какого бы то ни было сходства с Дольгутом, но из зазеркалья на нее смотрело лицо со страниц маминого фотоальбома. Аврора точь-в-точь, как две капли воды, походила на Соледад. При жизни матери она этого не замечала — вероятно, потому, что не имела причин внимательно приглядываться.