— Есть практические соображения, которые нельзя не учитывать…

Внезапно в его речи появились гнусавый акцент и невнятная дикция жителя холмов.

— Полицейский не может защитить своего родственника? Возможно, за тобой наблюдают, чтобы ты не защищал меня слишком усердно? «Бедный лейтенант Хиллиер, — сочувствуют они. — Заполучил шурина-головореза. Но он достаточно смышленый, чтобы придумать для себя какое-нибудь поручение в соседнем округе, покуда мы втопчем этого убийцу лицом в грязь». — Дуайт усмехнулся и заговорил без всякого акцента: — Ты разрываешься между Мэг и чувством долга.

— Я на это не напрашивался.

— Хорошо, что Мэг не вышла за молочника. Может, в доме было бы побольше денег, но это не было бы так полезно для меня.

— Должно быть, это чертовски легкий и приятный образ жизни, Дуайт, думать о людях только с той точки зрения, с какой ты можешь их использовать. Ты использовал Мэг всю жизнь, как, впрочем, и всех, кто был в пределах твоей досягаемости.

— Это моя величайшая беда, Фенн, и я благодарен тебе за то, что ты сорвал повязку с моих глаз. Теперь я понимаю — мне следует сосредоточиться на том, что я могу дать, а не что могу взять. Истинное счастье заключено именно в этом. Самоотверженность, преданность, смирение. Да, сэр, смиренные унаследуют землю.

Я посмотрел на него и увидел знакомую сатанинскую усмешку.

— Ты не изменился.

— Как ты можешь быть в этом уверен? Может, мое величайшее желание — стать таким, как ты? Должно быть, здорово стать Фенном Хиллиером, борцом за справедливость! Если человек знает, что поступает правильно, то для него не имеет значения, что любой член муниципального совета, начиная от мэра, может плюнуть ему в лицо и отойти как ни в чем не бывало. Ему не важно, что он никогда не покупал и не купит новую машину, что он может позволить себе пару шнурков для ботинок только в год, оканчивающийся нечетным числом. Не важно, что он навсегда застрял в грязном городишке, раз ему позволяют носить оружие и звезду и защищать человеческие права. Но теперь, малыш, ты со мной в одной лодке, поэтому держи голову пониже, так как ты не знаешь, что я выкину в следующую минуту и как это отразится на Мэг, на тебе и на детях.

Автомобиль спускался по серпантину, а я так рассвирепел, что довел скорость до семидесяти. Я мог бы избавить от мучений многих людей, если бы свернул вправо и направил машину в обрыв.

Да, но какое состояние самоотверженно погибший коп может оставить жене и детям?

Вскоре я нарушил пятнадцатимильное молчание, спросив:

— Это действительно было тяжело?

— Да, только не в начале и не в конце срока. Вначале было легче, потому что губернаторский комитет все еще заседал и они ждали указаний. Кое-что должно быть известно каждому копу, лейтенант. Тюремному начальству может поступить указание, чтобы заключенный чувствовал себя как в отеле — разве только без женщин; или же, напротив, превратить его жизнь в ад, заставив мотать срок на полную катушку. Именно такое указание они получили насчет меня. Хадсон болтал чушь, будто я мог выйти на свободу полтора года назад. Они просто ждали, пока этот чертов комитет прекратит заседать. А под конец стало легче, возможно, потому, что они просто устали. Когда убедишь человека, что, даже если он станет прижигать тебе пятки раскаленным железом, ты все равно будешь только усмехаться, у него пропадает энтузиазм. Но в середине срока было скверно. Это не та ситуация, когда они стараются не оставлять на тебе следов. Тебя могут приковать к решетке и дубасить половинкой бейсбольной биты. Когда бита трескалась во время игры, от нее аккуратно отпиливали обломок с рукояткой для Бу Хадсона. Он так пыхтел, упражняясь на заключенных, что, казалось, вот-вот свалится в обморок. Я либо сидел в одиночке, либо выполнял самую тяжелую, грязную и опасную работу. Мне выделили худшую камеру в старом блоке — неотапливаемую зимой и раскалявшуюся докрасна летом. Меня били, пытали, накачивали касторкой так, чтобы лопнули кишки. Когда я начинал околевать, меня запихивали в больницу, хотя я ни разу об этом не просил. Да, лейтенант Хиллиер, это в самом деле было тяжело. Может быть, они бы не так усердствовали, несмотря на указания, но, когда человек не хнычет, не просит пощады, даже не вытирает кровь с лица и встает, пока его держат ноги, это доводит их до белого каления.

— По-твоему, было разумно играть в такие игры?

— Я получил то, что хотел.

— Что именно? Чувство глубокого удовлетворения? От того, что не поддался?

— Нет, Фенн, у меня на все есть свои причины. Ты этого никогда не понимал. К тому же это помогло мне обзавестись полезными друзьями, и не только.

— Что ты имеешь в виду?

— Я начал то, что Уоли, Хадсон и все их жалкие тюремщики не смогут остановить. Они теряют контроль. Им еще неизвестно, насколько плоха ситуация, но скоро они это узнают, лейтенант. Они находятся в клетке со львами, которые поняли, что не следует бояться ни свистка ни бича. Признаюсь, я испытываю от этого удовлетворение.

— Тюремная система в этом штате… не соответствует общенациональным стандартам.

— Это уж точно!

— Не хватает денег, чтобы нанять достаточно квалифицированных…

— Харперсберг построили в расчете на восемьсот заключенных, а туда запихнули тысячу семьсот и еще до того, как я туда попал, запретили все гражданские инспекции, иначе налогоплательщики, увидев, что там творится, с криками возмущения выбежали бы на улицы.

— Но разве гражданские чиновники совсем не посещают…

— Им устраивают краткую экскурсию по блоку «А», где все постоянно улыбаются, они посещают одну больничную палату, потом выслушивают маленькую речь прирученного психолога и угощаются большой порцией бурбона в кабинете начальника. Ты делаешь великое дело для закона и порядка, арестовывая крутых парней вроде меня и отправляя их на отдых в Харперсберг.

— Не я решаю, куда…

— Но ты часть этой гнилой системы, малыш, и держишь рот на замке, так как, если ты его откроешь, они снимут с тебя значок и добрый старый, Бу Хадсон перестанет с тобой здороваться.

— Тогда обратись к репортеру из правительства штата и сообщи ему, что здесь творится. Покажи свои шрамы.

Макаран удивленно зыркнул на меня:

— Господи, Хиллиер, я не хочу ничего реформировать. Мне наплевать, даже если они будут есть на ленч приговоренных к пожизненному заключению. Я просто помогаю тебе гордиться твоей работой и хочу, чтобы Мэг тобой гордилась, а твои детки обожали своего достойного и добросовестного папашу.

— Говори о Мэг что угодно, но оставь детей в покое.

— Или что? Спокойно, лейтенант. Поехали дальше.

К этому времени дождь прекратился, и я поехал вокруг западного холма, откуда Дуайт впервые за пять лет увидел беспорядочно заполнявшие долину в шести милях от нас мрачные здания Брук-Сити. Мы спустились по пологому склону и въехали в город вместе с грузовиками по шестидесятому шоссе — мимо фабрик, баров и мусорных свалок.