— Заявление поступило через головной офис из Таллина. Выделение кредита было уже утверждено, я просто улаживал обычные формальности. Поверь мне… тут нет ничего непонятного.

— Почему же ты так испугался, что сразу прибежал и стал интересоваться убийством Хамида?

— Разве не естественно, что меня интересует смерть клиента? В особенности если ты расследуешь это дело.

— Она заинтересовала и других. У Зильберштейна ведь пикап «вольво», не так ли?

— Две мухи одним ударом, его это дело интересовало, поскольку он беспокоится за общину. Ну, надеюсь, ты все понял.

Когда мы вернулись в гостиную, я услышал, как Макс объясняет дяде:

— Это международная инвестиционная компания, которая стремится занять прочное положение в странах Северной Европы. Мы получили право представлять ее в Финляндии. Если все пойдет хорошо, то у нее появятся неограниченные возможности для роста.

Дядя ответил холодно:

— Здесь и под такой процент? Деньги теперь просто навязывают. Кто в наше время станет одалживать деньги у совершенно неизвестной компании?

Дядя засмеялся.

Беседа прервалась, когда Силья позвала нас к столу.

Хотя сама она и не приняла иудаизм, но из уважения к большинству приготовила наполовину традиционный стол.

Эли попросил дядю произнести кидуш.[33]

Я почти завидовал тому достоинству, с каким дядя читал благословение: «Борух ато адоной элохэйну мелэх хоойлом хамоци лехем мин хаарец». «Благословен Ты, Бог наш — Владыка вселенной, выращивающий хлеб из земли».

Я задержался на час после обеда и вышел одновременно с дядей. Он выглядел уставшим и сидел в такси молча. Лишь в районе Эту-Тёёлё он вдруг резко произнес:

— На месте твоего брата я бы немедленно расстался с Максом. Это только вопрос времени. Он очень здорово вляпается и может потянуть за собой Эли.

Я почти запаниковал. Знал ли дядя больше, чем рассказывал, или он действительно такой проницательный?

— Не спрашивай, что я имею в виду. Будь я все еще управляющим банком, никогда не дал бы ссуду Максу. Дело не в том, что он мне не нравится, просто я разбираюсь в людях.

Дома у меня была фотография Ханны, сделанная за пять лет до смерти. Ей тогда было около двадцати. На фотографии она улыбалась, улыбкой светились ее лицо и глаза.

На шее была золотая цепочка, которую я купил ей в подарок на день рождения. Эта цепочка была на ней и тогда, когда она покончила с собой, приняв транквилизаторы.

Я ничего не слышал о ней больше недели, и она не отвечала на звонки. В Йом Кипур я пошел к ней в квартиру в районе Тапиола и заставил управляющего вскрыть дверь. Ханна была мертва уже два дня. Рядом с ней лежали прощальное письмо и фотографии из детства. Она разложила их вокруг себя как рассказ в картинках о своей короткой жизни.

Помимо Ханны на карточках были я и Эли, мамы не оказалось ни на одной из них.

На новом еврейском кладбище я был единственным посетителем.

Кладбище было мрачным и строгим. Могильные камни в основном были темными и вырезанными будто по одному образцу. Вместо травы и цветов землю покрывали каменные плиты и щебенка.

Простота кладбища гармонировала с тем, что любого еврея — богача и чернорабочего — хоронят в гробу из неструганых досок как напоминание о том, что все люди равны после смерти.

Высокая каменная стена отделяла кладбище от остального мира. Звуки города доносились из-за стены равномерным гулом.

Могила Ханны находилась у ограды, под старой черемухой. Весной дерево покрывалось белыми цветами, теперь листья на нем начали желтеть. В отличие от преобладающей цветовой гаммы надгробный камень на могиле Ханны был из красного гранита. На нем были высечены золотая звезда Давида, имя, даты рождения и смерти на иврите, больше ничего.

Я положил на могилу цветок и на надгробный камень — маленький камешек, который подобрал на берегу в Хиетаниеми, где Ханна играла в детстве.

Приходя на кладбище, я всегда думал о том, кем стала бы Ханна, если бы нашла в себе силы жить. Уверен, что кем-то значительным, ведь она была исключительно одаренной во многих областях. Возможно, именно поэтому и не выдержала. Слишком отклонялась от нормы. Долгая жизнь с ее будничными неурядицами — это для таких посредственностей, как я и Эли.

Когда я нашел Ханну мертвой, рядом с ней у постели лежала написанная от руки записка. Я прочел: «Ари, не переживай, не вини себя, живи за меня. Эта маленькая звездочка рядом с Солнцем — я, любящая тебя, твоя сестренка Ханна».

Я сообразил, что вытираю слезы. Свои. Развернулся и пошел прочь под качающимися от ветра деревьями. Выйдя из ворот, я сдернул с головы кипу. Мои мысли прояснились, и я чувствовал в себе силы и уверенность.

Настало время покончить с болтовней и доделать работу.

Йом Кипур был для этого наилучшим днем.

Прежде чем я закончу, у многих появится причина покаяться.

Йозеф Мейер надевал темно-коричневую норковую шубу на вытертый до бледно-серого цвета манекен. Когда задребезжал дверной звонок, он успел бросить на меня взгляд, полный надежды: первый клиент — самый важный за день.

Он узнал меня, и оптимизм в глазах потух.

Мейер что-то пробормотал и повернулся спиной ко мне и Симолину, продолжив наряжать манекен.

— Доброе утро, господин Мейер, — произнес я официальным тоном. — Пожалуйста, оденьтесь и закройте магазин, вы арестованы по подозрению в соучастии в убийстве.

Мейер повернулся:

— Оставь в покое старого человека, Кафка.

— Что ж, решать вам. Вы сообщили, что Вейсс звонил из Израиля и просил о встрече. Мы проверили телефонные звонки. Такой звонок не обнаружен. Это означает, что вы дезинформировали полицейского, руководящего расследованием убийства. Сейчас вы расскажете все или отправитесь с нами в Пасилу.

— Ты что, меня арестуешь? Ты так ненавидишь меня?

Я не ответил. Почувствовал, как у меня потекло из носа от аллергии на мех.

Щеки у Мейера задрожали. Несколько мгновений он обдумывал ситуацию и решил смириться перед неизбежным.

— Если есть вопросы, спрашивай.

— Кто такой Бен Вейсс?

— Не знаю, но в состоянии сложить один плюс один. Агент «Моссада».

В знак того, что напряженность между нами ослабла, я перешел с «вы» на «ты»:

— В чем заключалась твоя роль?