Симолин пару раз нажал на компьютерную мышку.

— Я составил в «экселе» общую схему всех звонков. Получилось вот что.

Картинка, складывавшаяся из нагромождения линий, кругов и точек, напоминала пиццу.

— Господин X… то есть, по-видимому, тот человек, который, как предполагается, является Хасаном Бакром. Совершенно очевидно, что он — центральный персонаж. Этот паук располагается вот тут. Ему принадлежит номер, звонки с которого совершались на одни и те же номера и звонки на который приходили с этих номеров. Бакр связывался как с Али, так и с Таги Хамидом и очень часто с человеком, погибшим на железнодорожных путях, то есть, как мы считаем, с Исмелем Сайедом. Сайед, в свою очередь, созванивался с Бакром всего два раза, а именно в тот день, когда убили Али Хамида, и незадолго до своей смерти… Поскольку Бакр — самое важное лицо, то и тыл его прикрыт лучше всего. Думаю, он контактировал с Сайедом через помощников, находящихся за рубежом. Сайеду за месяц поступило тридцать звонков из-за границы… Из Сирии, Израиля, Англии и Пакистана.

Симолин подчеркнул два номера…

— Вот эти номера представляют интерес. Али Хамид звонил по обоим множество раз в течение месяца, и с этих номеров звонили Хамиду примерно столько же, в последний раз — в тот вечер, когда Хамида убили.

Я взглянул на номера. Один из них принадлежал стационарному телефону, другой — мобильному с кодом 40. Первые четыре цифры стационарного номера я узнал сразу.

— Номер полиции государственной безопасности.

Симолин кивнул:

— Оба — номера нашего старого знакомого.

— Силланпяя?

— Угадал.

Силланпяя нельзя было, по крайней мере, обвинить в отсутствии изобретательности. Он умудрился всюду сунуть свой нос.

Когда я сопоставил это с рассказом невестки убитого автослесаря и с данными о телефонных звонках, то все неясности закончились: Силланпяя и Али Хамид были знакомы и либо Силланпяя пытался выведать у Хамида информацию, либо Хамид был агентом Силланпяя. В любом случае период обоюдной открытости и доверия между мной и инспектором Силланпяя оказался очень коротким.

Я только-только успел смотаться домой — принять душ и переодеться, чтобы провожать Мэттссон. Доехал на трамвае до Хаканиеми, откуда продолжил путь пешком. Была холодная погода, и, судя по всему, дело шло к дождю.

Хотя я и был уверен, что никакая опасность Вивике Мэттссон не угрожает, но на всякий случай вблизи ее дома решил перестраховаться. Остановился за сотню метров до подъезда и осмотрелся. Я не увидел ничего подозрительного, вернее, вообще ничего не увидел. Промозглая погода не располагала людей к прогулкам, улица словно вымерла.

Я подошел к дому Мэттссон и снова глянул по сторонам. Из соседнего дома вышла пара молодых людей, а вниз под горку скатилась машина, которая объехала здание и повернула в сторону Хаканиеми.

Я нажал кнопку домофона и стал ждать. Ничего не произошло. Я позвонил снова — безрезультатно.

В памяти моего телефона сохранился номер Мэттссон. Я набрал его.

Никто не ответил.

Я наобум потыкал кнопки домофона, пока наконец не попал внутрь. Поднялся на третий этаж и прислушался. Из квартир раздавались звуки обычной жизни, за дверью квартиры Мэттссон, напротив, стояла полная тишина.

Я позвонил в дверь. Никто не открыл. Я заглянул в прорезь в двери для почты, но смог разглядеть только кусочек персидского ковра в прихожей.

Если она решила отправиться на работу одна, то почему не сообщила об этом мне?

Я позвонил в справочную и попросил соединить меня с администратором театра. Вивика Мэттссон на работу еще не пришла.

Я снова позвонил по номеру Мэттссон и прижался ухом к прорези для почты.

Телефона в квартире не было, или он был выключен, иначе я бы услышал звонок.

Я спустился на первый этаж и нашел на доске объявлений телефон домоуправа. Он сразу взял трубку. Я проявил напористость и попросил его поторопиться. Он обещал быть на месте через десять минут.

Позвонил Симолину и вызвал его домой к Мэттссон.

Управляющий появился через восемь минут. Мы вместе поднялись на третий этаж.

Я достал пистолет и попросил дать ключ.

Домоуправ побледнел и протянул его мне.

— Вам лучше уйти.

Управляющий ретировался вниз по лестнице.

Я отпер замок и начал осторожно открывать дверь. Когда промежуток увеличился сантиметров до пяти, заглянул внутрь. В прихожей не было ничего необычного. Я начал осторожно красться внутрь, но затем понял, что это бессмысленно. Если в квартире кто-нибудь есть, то он уже услышал меня.

Тем не менее я держал оружие наготове.

Сначала я увидел собаку Мэттссон. Она лежала мертвой на мягком ковре гостиной.

Дверь в спальню была приоткрыта. Носком ботинка я толкнул ее, чтобы полностью распахнуть. И уже не удивился, увидев Вивику Мэттссон, лежавшую поперек двуспальной кровати с кровавым следом на шее. Она была мертва, как и ее собака.

Я потрогал ее руку. Холодная. Перевернул тело и увидел лицо. Набухший язык торчал изо рта странным цветком. Я смотрел на нее и чувствовал сначала вину, а потом злость.

— Я был уверен, что ей ничто не угрожает, — сказал я скорее себе, чем другим.

Стенман, Симолин и Хуовинен смотрели на меня с сочувствием.

— Паршивая история, — вздохнул Хуовинен и перевел взгляд на лежавший в постели труп.

— Почему она впустила посторонних, если так боялась? — недоуменно спросила Стенман.

Я думал о том же и кое-что вспомнил.

— В квартиру к Таги Хамиду приходили мужчина и женщина. Возможно, в дверь позвонила женщина, и Мэттссон не почувствовала опасности.

Какая-то важная мысль искоркой мелькала у меня в мозгу. Я постарался выкинуть из головы все остальное, чтобы нащупать след этой мысли.

Вдруг я поймал ее.

— Собака!

— Что «собака»? — спросил Хуовинен.

— Я имею в виду не собаку Мэттссон, а собаку той женщины, которую я видел в парке.

Я рассказал им о женщине, которая выгуливала свою собаку в парке Сибелиуса, и о предупреждении своего дяди.

— Если у женщины, которая звонила в дверь, была собака, то другая собачница обязательно открыла бы ей дверь.

— Почему ты не рассказал о собаке? — насупился Хуовинен.

— Я не поверил дяде.

Приехал криминалист.

— Собака застрелена из двадцать второго калибра с глушителем, женщина задушена, как вы видите. Похоже, убийц было двое, поскольку все проделано очень чисто.