«Милая Майя!

Прежде всего, простите меня, что я Вас так называю, я не знаю Вашего отчества, главное — Ваше имя мне очень близко и дорого моему сердцу. На днях я ходила к одной моей знакомой и я увидела в журнале „Работница“ Вашу фотографию, где Вы сидите и играете с Вашим братом Александром в шахматы, а рядом с Вами сидит Азарик. Вот этот-то Азарик мне очень дорог. В 1938 году я с Вашей мамой жила в Акмолинске, там я работала медсестрой с детьми и ежедневно ходила к Азарику, измеряла ему температуру, давала лекарства.

Вспоминаю проводы Азарика осенью, как мы все его провожали до ворот и плакали, нам было жалко расставаться с Азариком, было такое чувство, как будто отдавала своего сына. И вот вдруг я случайно увидела уже взрослого любимца, который мне так был дорог, которому я свою материнскую ласку отдавала вместо своих детей.

Дорогая Майя, в те годы надругались над нашей честью, теперь ее вернули. Мне очень хочется узнать, где Ваша мама, как ее здоровье. Привет Азарику посылать боюсь, он, наверное, не знает о нашей жизни.

«Здравствуйте, дорогая Рахиль Михайловна!

Получила Ваше письмо с большим опозданием. Я болею сахарным диабетом, и еще у меня болят глаза — глаукома. Я вижу только немного одним глазом, а второй ослеп. Теперь Вы меня не узнаете, я стала старуха, мне семьдесят девять лет. В моей теперешней жизни нет той счастливой радостной жизни. Я раньше пела, всегда была радостна, счастлива, а теперешняя жизнь меня удручает. Я по улице долго не хожу, я ничего не вижу. Мне очень хочется знать, как живет Азарик, ведь он у меня в моих глазах тот мальчик, которого я любила, ухаживала за ним в первый год его жизни.

Милая Рахиль Михайловна, я часто вспоминаю о своей незаслуженной жизни, этот лагерь. Сколько пришлось пережить, перестрадать незаслуженно. Сколько эти унижения, эти страдания унесли у нас хорошего здоровья. Я часто вспоминаю, как мы жили в бараке, вспоминаю, как нам открывали лагерные ворота и нас под конвоем становили по 4 человека, мы шли на тяжелую работу. Рыли лопатами казахстанскую землю и доставали под землей песок для кирпичного завода, где тоже работали наши жены, мы пели песню, которую сочинили наши жены. Мы ее называли „Песня жен, которых арестовали за мужей в 1937 году“. Когда мы выходили из ворот лагеря, то мне жены кричали:

— Мареева! Запевай!

Припев пели все:

Дорогая Рахиль Михайловна, пишу плохо, потому что глаза плохо видят. Крепко целую Вас, ваша товарищ по несчастью. Не забывайте меня».

«Я очень любил ее мать, Рахиль Михайловну, достойную, добрую женщину. Непонятно было, как она все успевала — готовка, уборка, все ели в разное время, Майя шла в класс — надо выгладить хитон, Алик вернулся с репетиции, младший готовит уроки… Она была подвижная и стремительная».

«Она кому-то высказала несколько слов о своем тяжелом настроении. Теперь мучается. Могут воспользоваться. Наказать. Многие годы попирали человеческое достоинство. Сильно попирали. Придумывали всякие „причины“, могли бы задушить, но этот цветок — он слишком силен. Он слишком красив среди обыкновенных. Преступники! Они ее постоянно чем-нибудь мучают. Даже когда она получала премию. Нужно было принимать, чуть ли не преклонив колено. Как бесправному гению. А ведь у нее есть гордость. А она такая маленькая, бесправная… Каждое лыко в строку. Никак не приспособится. Противно… Творить! Творить, уйти в свое творчество, где она Великая. Огромная сила таланта, а в жизни маленькая и беззащитная».

«Мамуленька, дорогая моя! Мне так досадно, что ты не видишь меня на сцене. Я ужасно соскучилась без мамочкиных забот и хлопот. Так приятно вспоминать, когда я была с тобой под мамулиным крылышком. Я не могу себе простить, что ругала Алиньку и Азарика и мало помогала тебе. Я ведь так люблю тебя!!!!!!!! Целую тебя миллион раз, твоя Майя».