Когда я уже учился в хореографическом училище, Алик приходил на мои уроки, делал замечания и давал советы как более опытный танцовщик, ведь я поступил в год его выпуска. Часто мне приходилось донашивать балетные туфли, которые оставались от брата. Надо заметить, в то время балетные туфли были большим дефицитом, поэтому выбирать не приходилось.

В эвакуации мы были неразлучны. Мама часто работала в две смены, поручая меня Алику. В то время он стал для нее главным подспорьем, поскольку Майя была в Москве и готовилась к выпускным экзаменам. Алик кормил меня, делал со мной уроки. Он ходил со мной в домовую библиотеку, расположенную в подвале нашего временного пристанища, и там я научился читать. Ну и, конечно, Алик вынужден был брать меня в компанию своих сверстников, хотя я был для него обузой.

Я уже рассказывал, как он испугался при виде раненого солдата с забинтованной головой, по ошибке заглянувшего в кабинет, где мы коротали время в ожидании конца маминой смены. Алик действительно был очень ранимым и впечатлительным. Потрясения, преследовавшие его на протяжении всей жизни, похоже, стали главной причиной больного сердца и раннего ухода.

Брат был необычайно красив, талантлив и обожаем женщинами. Его первой женой стала моя одноклассница, балерина Елена Холина, или просто Елка, как ее все называли. Довольно быстро Алик из кордебалета перешел в первые солисты. Он был одним из лучших исполнителей партии Вацлава в балете «Бахчисарайский фонтан». Казалось, судьба уготовила ему блестящее будущее. Но немилость со стороны органов госбезопасности, в которую попала Майя, самым серьезным образом отразились и на Алике. Из-за опальной сестры его перестали брать в зарубежные поездки, не занимали в спектаклях… Переживания за себя и Майю существенно подорвали его здоровье.

В 1968 году случился мучительный разрыв с Елкой. Но вскоре он снова женился. Новой избранницей стала молодая и эффектная солистка Большого театра Марианна Седова, в браке с которой родилась единственная дочь Алика — Анечка Плисецкая.

Выход на пенсию заставил его задуматься, чем теперь заниматься. Решение пришло из Министерства культуры — предложили командировку сначала в Лиму, а потом в Буэнос-Айрес. В Лиме Алик работал в балете при Университете Сан-Маркос. А в Буэнос-Айресе, где с 1976-го по 1978 год был педагогом-репетитором, поставил на сцене театра «Колон» «Кармен», «Grand pas classique» и «Вальпургиеву ночь». В 1979 году его в качестве балетмейстера пригласили в Финскую национальную оперу, а еще через два года — в Тбилисский театр оперы и балета имени Палиашвили.

Первый инфаркт случился у него еще в Аргентине. Второй настиг в Москве, уже по возвращении из Тбилиси. Необходимость операции была очевидной. Поскольку в СССР еще только начали проводить шунтирование сердца, мы надеялись, что сможем организовать поездку Алика в США. Мой давний друг, бывший солист American Ballet Theatre Игорь Юшкевич обещал прислать приглашение, без которого отправиться в такую поездку было невозможно. Ожидание тянулось страшно долго. И вот, когда наконец заветное приглашение в Штаты было получено, выяснилось, что при заполнении Юшкевич допустил ошибку, ставшую роковой. Вместе с Марианной и Анечкой Алик жил в теперешнем Афанасьевском переулке, который в 1985 году еще назывался улицей Мясковского. В бумагах же значилось «улица Маяковского». В ОВИРе решительно отказались принимать документ, несмотря на все наши мольбы и увещевания.

Состояние здоровья Алика меж тем стремительно ухудшалось. Дожидаться нового приглашения в США означало терять драгоценное время. И Алик решился на операцию в Москве. Врачи предупреждали о ее сложности и большом риске. Из-за запущенности заболевания образовалась аневризма сердца. Но мы все верили в благополучный исход.

Незадолго до операции, назначенной на 29 октября 1985 года, произошел нелепейший случай. Мы с Аликом ехали двумя машинами с дачи в Загорянке. Погода была прескверная: проливной дождь, плохо освещенная дорога. Алик ехал впереди, я за ним. Неожиданно Алик остановился. Какая-то женщина, не пожелавшая воспользоваться подземным переходом, перебегала дорогу и была сбита его машиной. Темнота, скользкая дорога… Алик, очевидно, ее не заметил.

Я выскочил из машины, подбежал к лежащей женщине. Она была в сознании и без видимых повреждений. Мне стало ясно, что Алику вынести эту ситуацию будет не под силу. Я крикнул ему: «Поезжай домой!», а сам помог женщине сесть в мою машину, собираясь везти ее в больницу. Однако она попросила доставить ее домой, поскольку жила совсем рядом. Из ее квартиры мы вызвали «скорую помощь», и, когда та прибыла, я, объяснив произошедшее, поехал в ближайшее ГАИ, где заявил, что сбил пешехода.

Перед этим я позвонил Алику. Он уже добрался до дома. Следовало узнать хотя бы, с какой стороны дороги шла женщина. Нельзя было путаться при составлении протокола.

Разбирательства и экспертиза заняли почти три месяца. Пострадавшая скоро оправилась, дело было прекращено. Узнав об этом, Алик, который уже находился в больнице, облегченно произнес: «Значит, я не виноват».

Мы оградили Алика от нервотрепки, но, к сожалению, состояние его быстро ухудшалось.

Я помню, как навестил его в больнице на Пироговке перед самой операцией. Когда Алика увозили на каталке в операционную, он помахал мне рукой. И я ему в ответ. Этот его жест на всю жизнь отпечатался в моей памяти.

Врачи сделали все необходимое, но сердце не запустилось. Оно останавливалось, как только отключали аппарат жизнеобеспечения. Так я потерял брата.

Майя не смогла заставить себя прийти на его похороны, хотя находилась в Москве. Это ее решение, скорее всего, было продиктовано чувством самосохранения, потребностью уберечь себя от страшных переживаний.

Сегодня любая моя несправедливость по отношению к брату вспоминается с болью. В Свердловске, в годы эвакуации мама, уходя на работу в поликлинику, оставляла нам с Аликом по кусочку черного хлеба. Я, постоянно чувствуя голод, моментально съедал пайку, тогда как Алик свою сохранял. Однажды в наш двор, где я играл с соседскими мальчишками, пришла подвода, груженная углем для котельной. Когда уголь разгрузили, возчик крикнул: «Давай, пацаны, прокачу за кусочек хлеба!» Я тут же побежал домой за оставшимся хлебом. Возчик, получив вознаграждение, прокатил нас вокруг дома. Мы все перепачкались в угольной пыли и, похожие на чертенят, в полном восторге продолжали носиться по двору. Потом только я понял, что Алик отдал мне свой кусок. Я всю жизнь укоряю себя за это.

В нашей семье сохранилось предание о первом слове, довольно четко произнесенном мною в шесть месяцев, то есть еще до ареста матери. Мы тогда жили в Гагаринском переулке, куда однажды к нам забежала мамина младшая сестра, Суламифь, и, переговорив с ней о чем-то, подошла к моей кроватке. Склонившись над младенцем, она вдруг отчетливо услышала:

— Ми-та.

Именно так в нашей семье все называли Суламифь Михайловну Мессерер. Сам я, разумеется, не могу ручаться за достоверность этой легенды, но мама уверяла, что сокращенное имя моей тетки стало первым связным словом, которое я произнес. И действительно, роль Миты в моей жизни сложно переоценить. Прима-балерина Большого театра, она не побоялась рискнуть собственной карьерой и вызволила из лагеря сестру, считавшуюся женой изменника родины. Мита сумела добиться не только прекращения маминого дела, но и разрешения ей вернуться в Москву. Возвращаться, правда, было некуда — квартиру в Гагаринском переулке конфисковали вместе со всем ее содержимым. Но и тут на помощь пришла Мита, приняв нас вчетвером в двух своих комнатах в коммуналке за Большим театром. Она содержала нас на свою зарплату, поскольку маму всюду отказывались брать на работу, а других доходов у нас не было. Разумеется, мама помогала по хозяйству, но обувала, одевала и кормила троих племянников Мита на свое жалованье. Наверняка мы ей страшно мешали, однако она терпела и ни намеком не давала понять, что родственники ей в тягость. Частенько, когда у мамы не хватало времени, Мита провожала меня в музыкальную школу. Даже рояль, на котором я учился, принадлежал ей. Позже она опекала меня и во время учебы в хореографическом училище. Словом, присутствие Суламифи в моей жизни было постоянным и ежесекундным, и, кто знает, возможно, предчувствуя роль, которую сыграет Мита в моей жизни, я произнес в младенческой колыбели ее имя.