– Этот тип, когда я расплачивался с ним и дал пять су на чай, сказал в присутствии находившейся со мной дамы: «Пять су на содержание».

Кучер начал клясться всеми святыми, что он не говорил ничего подобного, а только якобы произнес: «Пять су на удачу».

– Позвольте! – возразил унтер. – Я вам не верю, ибо если вы с таким жаром отрицаете, что произнесли «пять су на содержание», эту ничего не значащую фразу, то, стало быть, вы в чем-то провинились. Ну-ка, покажите ваши документы.

И он влепил ему два штрафа.

Когда кучер ушел, бригадир, который все время косился на мою ленточку, сказал:

– Я сразу увидел, мсье, что вы приличный человек…

Господин Исаак де Камондо. – Король Милан. – Господин Дени Кошен. – Магнаты моды. – Любители смотрят картины. – Американка и старый французский замок

Явившись в мир под знаком полумесяца, предки господина де Камондо, ступив на землю Европы, без колебаний оставили свои туфли без задников и фески ради ботинок и котелка и со временем приобрели дворянскую приставку. Однако у господина Исаака де Камондо его новая деятельность светского человека не ограничивалась фраком, котелком, даже абонементом в оперный театр и скаковой конюшней: он счел своим долгом интересоваться различными направлениями искусства. И, обладая редким чутьем, помогавшим ему в финансовых делах, банкир с улицы Глюк понял, что «любитель», не желающий прослыть отсталым человеком, обязательно должен обратить внимание на импрессионизм. Но, признавая необходимость «заняться» авангардным искусством, господин де Камондо считал, что при этом нельзя вступать в конфликт с традицией. Так что, прежде чем он произносил свое dignus intrare[46], холсты подвергались самому строгому экзамену. Этот экзамен проводился по воскресеньям, по окончании завтрака; на него приглашались художники, картины которых хозяин не покупал, что, по его представлениям, гарантировало беспристрастность оценок. Итак, в час, когда подавался кофе, а также разносились ликеры и сигары, слуги передавали из рук в руки холсты, принесенные для обсуждения.

Однажды я пришел справиться о судьбе «Купальщиц» Сезанна, которых представил на рассмотрение за несколько дней до этого. Меня ввели в комнату, служившую своеобразным «Салоном отверженных», где я увидел свою картину. В соседней комнате двое слуг беседовали друг с другом.

– Ты слышал вчера типа, который говорил, глядя на картину с обнаженными женщинами, находящуюся там, рядом: «Какой прекрасный фарфор!..» Я подумал тогда, что парень слегка не в себе. И что же? Сегодня утром, прогуливая пса, я остановился перед витриной старьевщика на углу улицы, чтобы посмотреть на выставленное там большое голубое блюдо. Это невероятно, старина! Теперь, когда я гляжу на картину, мне тоже кажется, что она ужасно похожа на фарфор…

В этот момент в комнату вошел господин де Камондо в сопровождении высокого молодого человека, которого он подвел прямо к холсту Сезанна.

– Прежде чем отдать это полотно, я хотел показать его вам, – сказал господин де Камондо. – Представляете, не далее как вчера один критик воскликнул: «Какой прекрасный фарфор!» Всем известно, что фарфор расписывал не Сезанн, а Ренуар… – Камондо улыбнулся и добавил: – Поскольку я люблю советоваться, кое-кто может вообразить, что я покупаю картины на слух… Вы сможете сказать всем этим ребятам, что у меня к тому же неплохое зрение.

Тут господин де Камондо заметил меня и произнес:

– А вот и вы, мсье Воллар… – И, показывая на «сезанна», спросил: – Что же все-таки изображено на вашем полотне?

– Как – что? Купальщицы, – изумился я.

– Ха, ха! Купальщицы! Может быть, вы мне скажете, где они купаются? Купальщицы там, где нет ни капли воды!

И, обращаясь к сопровождающему его человеку, он поинтересовался:

– Вы, знающий обо всем, скажите, кому принадлежит эта острота: «Ничто не содержит больше глупостей, чем картина»?

* * *

Как-то ко мне в магазин зашел господин де Камондо вместе с рослым мужчиной, чьи подчеркнуто парижские манеры выдавали в нем иностранца. По тому почтению, какое выказывал ему господин де Камондо, я понял, что посетитель – знатная особа. Я то и дело слышал: «Да, ваша светлость… Нет, ваша светлость…» Вскоре я узнал, что этот человек не кто иной, как его величество Милан, бывший король Сербии.

Последний, желая прослыть знатоком новых веяний, попросил господина де Камондо выступить в роли гида и познакомить его с «передовым искусством». В то время я был занят подготовкой экспозиции Сезанна.

Его величество вспомнил, что несколько дней тому назад заметил в витрине моего магазина большую композицию, и спросил, можно ли посмотреть на нее вблизи.

Это была картина Анри де Гру, на которой были изображены трупы королей, сваленные в корзины; из приподнятых крышек высовывались коронованные головы и торчали руки, судорожно вцепившиеся в скипетры. В центре композиции стояли грузчики, они размахивали знаменем с надписью: «Смерть легавым!»

Его величество вставил монокль и принялся созерцать полотно с исключительным вниманием. Вдруг он нахмурил брови.

Придав своему лицу то же выражение, что и у августейшего спутника, господин де Камондо воскликнул:

– Как можно выставлять произведения таких анархистов!

Король Милан повернулся ко мне и спросил:

– Ваш Анри де Гру, мсье Воллар, назвал картину «Смерть легавым»? Но сколько я ни вглядывался, я не смог увидеть ни одного фараона!

– Но, – ответил я, не понимая смысла знаков, подаваемых мне господином де Камондо, – здесь имеются в виду не полицейские, а короли.

– Занятно! – сказал его величество. – Значит, у меня есть пробелы в знании языка.

Он извлек из кармана брошюрку под названием «Наиболее употребительные французские выражения» и на полях против слова «легавый» написал: «Говорится также о короле». Затем он заявил мне:

– Я эклектик и потому покупаю эту картину.

Через неделю, все так же эскортируемый господином де Камондо, король Милан снова зашел ко мне. За ними следовал посыльный гостиницы, который нес картину де Гру «Смерть легавым».

– Я подумал и пришел к выводу, что королю не следует держать у себя дома такое полотно, – сказал он.

Я решил, что он хочет, чтобы ему вернули деньги. Но мой августейший посетитель не обладал еще самоуверенностью «бывалых коллекционеров». Он всего-навсего предложил мне обменять картину. Выбрав то, что ему нужно, король Милан попросил меня устроить доставку приобретенной работы к нему в отель «Нижний Рейн». Я постарался попасть туда сам, так как мне не терпелось ознакомиться с королевскими апартаментами.

Как только меня ввели внутрь, я заметил слугу, который, стоя возле открытого окна, глядел на улицу. Он дал свисток. Другой слуга побежал к входной двери и приложил к ней ухо. Вдруг он распахнул обе створки, и его величество, в сюртуке и светло-сером цилиндре, соизволил проследовать в покои. После того как дверь была закрыта, король снял шляпу и повесил ее на протянутый кулак лакея, как на вешалку. В эту минуту появился человек в костюме, расшитом золотом, принесший для Милана на серебряном подносе его корреспонденцию. Меня всегда приводили в восхищение галуны, все, что блестит на рукавах и на головных уборах. Поэтому я не мог отделаться от мысли, что, будь я королем, это роскошное позолоченное одеяние носил бы именно я, а сюртук достался бы моему камердинеру.