Неаполитанец голову давал на отсечение, что Рикардо не мог втайне от него вытянуть бумажник.

— Не может быть! — возражал он, когда ему намекнули, что не иначе как Рикардо, пока никого поблизости не было, стащил бумажник и все забрал себе.

— Он что, от тебя не отходил?

— Отходил, да всего на секунду. Мы завидели инспектора и разбежались. Рикардо шмыгнул в вагон и тут же вышел из другой двери.

— Вот тогда-то он и словчил.

— Как? Один?

— Рикардо — мастер своего дела, он и без помощи сработает.

Неаполитанец уверился наконец, и тогда Рикардо Салас, по прозванию Дичок, заработал нож в спину и после нескольких часов агонии преставился на одной из пустынных улиц квартала Палермо. Жадность и боязнь стать посмешищем толкнули Неаполитанца на убийство, на убийство человека, который избавил его от изнурительной работы на бойне Линьера и приобщил к своему прибыльному ремеслу. Когда-то Неаполитанец попал за драку в тюрьму и там, в камере, познакомился с Рикардо. Рикардо вышел первым, и в тот же день его жена понесла в тюрьму для Неаполитанца белье, сигареты, кофе, мате, сахар. Дичок очень гордился, что возвысил этого вспарывателя свиных животов, сделав его вором, за что ученик и отблагодарил его ударом в спину. Рикардо взялся учить его «карманному» ремеслу, но ничего не выходило: мало того, что тот был чурбан-чурбаном, так еще и трусил, боялся руку в чужой карман сунуть. Даром что силы было хоть отбавляй, а что его сила — другой хлипкий куда чище сработает. Поэтому ему поручали лишь предварительную обработку жертвы, что он и делал с успехом: подходил к намеченному объекту и, отвлекая внимание, прижимал его к стене; подготавливаемый к операции мог сколько угодно вырываться, кричать, ругать его на чем свет стоит, даже дубасить — Неаполитанец был глух к словам и к ударам. А вот залезть в чужой карман было выше его сил. Уж Рикардо пробовал его уговаривать и так и этак; уверял, что лиха беда начало — стоит украсть однажды, и дело пойдет. Подготовку жертвы он, Рикардо, берет на себя. Нет, ни в какую. Неаполитанец восхищался ловкостью и дерзостью своего напарника, который, казалось, даже черта не испугается, но сам решиться на дело не мог.

А вот убить — это он смог без посторонней помощи. С тех пор никто не хотел его брать в долю, и он кое-как перебивался милостыней. Изредка его посылали с каким-нибудь поручением и выкидывали потом ничтожные чаевые. «Ему теперь одна дорога — в полицию», — говорили многие, хотя, по правде говоря, на этом свете путь ему повсюду был заказан. Истина выяснилась только после смерти Рикардо: бумажник украл Иренео Соса, по прозвищу Парагваец. Он ехал тем же поездом, что и пострадавший, тоже был сухощавый, высокий, одет был в черное, и к тому же полиция Буэнос-Айреса его не знала. Неаполитанец не мучил себя напрасными угрызениями совести. Дичок был все равно мертвее мертвого, и ничем его не воскресишь.

Я вам рассказал про одного. Другой тоже убил, и тоже своего напарника, но этого хоть как-то можно было оправдать; он убил в честном поединке, и на память об этой схватке, а также в доказательство, что противник не уступал ему в силе, на лице остался шрам, искрививший рот и вынуждавший его носить опереточные усики. Отец избегал сомнительных знакомств — как видите, их опасаются даже воры. Ему не нравилось, когда к нам в дом заявлялись люди, с которыми ему в силу обстоятельств приходилось водить компанию; и они, эти его компаньоны, тоже обычно избегали — должно быть, из осторожности — наносить ему такого рода визиты. Лишь изредка между нами и приятелями отца завязывались дружеские отношения.

Случалось, правда, и у нас бывали гости. Однажды мой брат Жоао влетел как сумасшедший в дом, размахивая руками и выкрикивая что-то невнятное.

— Что случилось? — спросила мать.

— Мамочка, на улице… — и задохнулся.

— Где?

— Там, на углу, около магазина.

— Ну хорошо, и что там?

— Какой-то странный дяденька.

Странных мать боялась: угольщик, зеленщик, маляр, даже полицейский со своим мундиром, даже шпик — все они люди достойные, люди как люди, по крайней мере, про них все знаешь: чем они занимаются и что им от тебя нужно. А когда странный, так не знаешь, что он выкинет, и как себя с ним вести, и зачем он явился, — всегда можно ждать самого худшего.

— А чем он странный?

Вместо ответа Жоао принялся вытворять невесть что: раскинул руки, словно хотел объять необъятное, надул щеки, с силой выдохнул воздух и еще подпрыгнул. Братья, и я тоже, громко расхохотались. Мы поняли, что он никак не может перевести на человеческий язык свое удивление — ему не хватало слов.

— Чего ты молчишь?

Но Жоао точно онемел. Мы кинулись к двери, а он вихрем за нами:

— Не открывайте! — заорал он, словно за дверью пряталось чудовище.

— Отойдите от двери! — спокойно и требовательно приказал голос матери.

Мы неохотно подчинились.

— Жоао, ты его знаешь?

— Нет, мама, — заикаясь, пролепетал Жоао, — только он какой-то не такой.

— А чем он не такой?

— Он… понимаешь… ну как бы тебе объяснить? Не знаю. Пойди посмотри сама, пожалуйста.

Казалось, он сейчас разревется. Мы, затаив дыхание, ждали, что будет.

— Постойте тут.

Она вышла в коридор и хотела было открыть дверь, чтобы взглянуть на человека, который так испугал ее сына; но, видимо, вспомнив, что он «какой-то не такой», передумала, возвратилась в комнату, подошла к окну, приоткрыла ставни и выглянула на улицу. Она долго так стояла, потом опустила занавеску и повернулась к нам. Мы испытующе на нее посмотрели, стараясь угадать по выражению лица, что она думает, и увидели полные слез глаза, а на щеках мокрые, бегущие к уголкам рта тоненькие ручейки. Я расплакался.

— Молчи, — сказала она сквозь слезы.

Но я только сильнее разревелся.

— Не плачь, нечего тебе бояться. Да ты сам посмотри.

Мы все кинулись к окну и, отталкивая друг друга, старались разглядеть человека на углу около магазина. Там под беспощадным солнцем — чуть не сорок градусов в тени — стоял, вернее плавился, какой-то человек, казалось вылепленный из темно-коричневой глины или политый бурой жидкостью. Он не сводил глаз с нашего дома.

— Кто это, мама?

— Педро-Мулат, — вздохнула она, вытирая последние слезы.

— А кто это Педро-Мулат, мама?

От этого вопроса она чуть не разрыдалась.

— Как вам объяснить? Он, наверное, к Анисето пришел. Жоао, сходи на угол и спроси у него, что ему нужно и не можешь ли ты ему помочь. Если он ответит, что ему нужен Анисето, скажи, что ты знаешь Анисето и можешь к нему свести. Иди.

Жоао было явно не по душе подобное поручение.

— Чего это я вдруг к нему пойду? — заупрямился он.