Порыв ветра сбил три палатки, и люди, едва справившись с остальными, яростно на них накинулись.

— Крепи!

И снова команда:

— Взяли! А ну-ка, разом!

Мы задыхались, словно борцы на ринге, которым достался чересчур бойкий противник. Ветер между тем задувал все сильнее, но, по счастью, давал нам короткие передышки, во время которых мы и смогли установить палатки. Когда мы расправились с ними, уже темнело.

Мы сразу же улеглись; деваться там было все равно некуда — не то что пойти выпить чашечку кофе или поболтать с приятелем, а даже просто носу не высунуть из палатки (если где еще и можно посидеть, так это в деревянном бараке, около белой кирпичной плиты, на которой варят обед). Открыв дверь, ты натыкался на непреодолимую стену, на огромную черную стену темноты и тишины. Слышен был только рокот реки, и то если не дул ветер. А когда он задувал, то ничего больше не было слышно. И люди снова залезали в палатки, стуча зубами и посмеиваясь:

— Чертова темень! Хоть глаз выколи!

Даже выйти по нужде — и то целое событие; только уж когда невтерпеж, решишься сделать несколько неверных шагов в темноту. А вокруг лишь камни да скалы и горные вершины. Вот и идешь, застревая ногами между больших и маленьких камней, натыкаясь на все выступы, проваливаясь в трещины. Удовлетворив естественную надобность, мчишься в палатку. А ветер так и рвет на тебе одежду, срывает шляпу, швыряет на глаза волосы, наматывает на шею пончо или накидку, забирается под рубашку и норовит сорвать ее, а если неосторожно повернешься к нему лицом, ворвется в ширинку, и расплескает мочу прямо на штаны. Словом, на этом ветру чувствуешь себя обнаженным, беспомощным и спешишь скорее от него удрать.

И там, как повсюду, бывали лунные ночи, но даже и тогда не утихал ветер, не расступались скалы, даже и тогда больно били камни. И потом, к чему нам луна? Смотреть на камни и скалы? Что и говорить, захватывающее зрелище! Самое близкое жилье в двух километрах, и живут там незнакомые люди, тоже окруженные молчанием и темнотой, ветром и скалами. Они тоже рано ложатся, и если бы не проклятый мочевой пузырь, то и их никакая сила не выгнала бы из дома в эту тьму. Вдруг откуда-то несется грохот, точно в горах прокатили огромную пустую бочку или щелкнули гигантским хлыстом: это обрушивается и катится вниз груда камней или кусок скалы. Впрочем, в четырех километрах отсюда стоит еще один дом — это пост карабинеров. Карабинеры? Нет, уж лучше на боковую.

— Ты откуда, Роберто?

— Из Буэнос-Айреса. Я гаучо, о которых у нас поется: «На земле нам места мало, и земной нам тесен шар. Нам змеи не страшно жало, не спалит нас солнца жар».

— Ха, никак Мартин Фьерро[11] воскрес из мертвых!

— Почему воскрес? Новый вылупился.

— А ты, Анисето?

— Тоже из Буэнос-Айреса.

— А ты, Хасинто?

— Из Ла-Альмуниа-де-Донья-Година.

— Как ты сказал?

— Из Ла-Альмуниа-де-Донья-Година.

— Где ты выкопал этакое имечко?

— Это поселок в провинции Сарагоса.

— А ты, Антонио?

— Чилиец. Из Чоапа, из самой что ни на есть Араукании.

— По морде видать.

— А ты, Мачете?

— Из той же помойки.

— Тоже по морде видно.

Утро было холодным и неприветливым. Горы давили и одновременно открывали широкий простор; они далеко, на много километров отступили от долины, но, заслонив горизонт, окружили ее со всех сторон, замуровали в неприступные скалы, черные, и серые, и красноватые, и фиолетовые, и бурые, и песочно-желтые и белые-белые от снега; нет, не от снега — ото льда; и они, эти горы, преграждали путь всему, кроме света, ветра и тьмы, которых не остановишь ничем. Бескрайний простор открывался в долине и еще там, наверху, над рекой, над горами, в бездонной синеве, такой бездонной, точно горы здесь приподняли небо.

— Ну, ребята, пора! Подъем!

— Уже?

— Да, уже. Бедняку жениться — ночь коротка.

— Ясное дело. А дню конца нет.

— Где бы умыться?

— Умыться?

— Ну да, умыться.

— А что мыть-то?

— Как что? Лицо, руки.

— Так ведь вода в реке, как лед.

— Умыться…

— Небось впервые здесь?

— Похоже на то.

— Здесь вода обжигает лицо и кожу рвет, как тупым ножом; и губы трескаются; и волосы индевеют и ломаются, точно спички. А ресницы, я думаю, и вовсе выпадают.

— Завлекательная картинка. Я уж вижу, как стою с протянутой рукой на Авенида-дель-Майо: подайте милостыню пострадавшему в Кордильерах.

— По правде говоря, не пойму, чего сюда эти городские едут.

— Голод не тетка.

— Забудь про умывание, и пошли завтракать! Уже били в колокол.

— Ну, пошли!

Бригада состоит из пяти человек, а пятью шесть получается тридцать; а всего пять бригад, то есть нет, шесть. Это уж точно. Сначала перевезем материал. Вот и тележка. Кладите плиты, балки, болты, гвозди, шнуры, динамит, потом весь инструмент и шашки. На ночь динамитные шашки ни в коем случае нельзя оставлять на открытом воздухе: к ним потом и прикоснуться нельзя, того и гляди взорвутся; их заморозить — все одно что запалить: разлетаются вдребезги. Руку оторвет — не пришьешь. А теперь глиняные бадьи и банки для воды. Будешь с ним работать, он шахтер.

— О, йес, йес.

— Откуда здесь объявился этот гринго[12]?

— Завербовался.

— Хлеб каждый день привозят поездом из Пуэнте-дель-Инка.

— Да, из гостиницы, хлеб и мясо.

— Картошка еще есть.

— Слушай, парень, яму надо делать не меньше метра глубиной и шестьдесят сантиметров в ширину.

— Понимаю. Но скалу долбить — это тебе не песок копать, скала — штука упрямая, тут уж как получится.

— А мы собьем с нее спесь динамитом.

— Тогда как динамит прикажет, так и получится.

— Я вижу, с тобой не поговоришь.

— Почему же! Вы ведь говорите, что яму надо делать не меньше метра глубиной и шестьдесят сантиметров в ширину.

— Ну и язычок, точно бритва.

— Теперь уж не то, что было, — затупился.