— Это друг твоего отца, Анисето очень бы ему обрадовался.

— Друг? — недоверчиво покачал головой Жоао.

Тогда вызвался Эзекиэль, но мать настаивала:

— Нет, пойдет Жоао.

Жоао еще раз выслушал все наставления матери, повторил, что ему говорить, открыл дверь и пошел к страшному человеку, который, если судить по его решительному виду, собрался хоть расплавиться, но выстоять до победного конца и даже чуточку дольше. И вот, когда открылась заветная дверь и снова показался тот самый мальчик, который минуту назад за нею скрылся, Педро-Мулат замер и уже не спускал с него тревожных глаз. Жоао не сразу взял незнакомца на абордаж, он остановился в нескольких шагах и стал внимательно его рассматривать, потом, словно о чем-то вспомнив, повернул обратно к дому, обошел своего мучителя со спины, заставив его повернуться вокруг собственной оси, и только тогда шагнул к нему и заговорил. Незнакомец нагнулся, как видно, чтоб лучше расслышать и понять, что говорит мальчик, а Жоао, снова взглянув на родной дом, повторил свои слова. Мужчина кивнул и что-то ответил; теперь уже ребенок не сразу его расслышал, и мужчина повторил свои слова. Наконец они договорились и пошли к дому — впереди мальчик, а за ним, как бы скользя по раскаленному декабрьскому воздуху Буэнос-Айреса, мулат. Жоао несколько раз оборачивался, точно боялся, что его спутник собьется с пути, заблудится или совсем исчезнет. Он с трудом удерживался, чтобы не броситься бежать сломя голову или не закричать — не то со страху, не то от радости.

Когда незнакомец переступил или, вернее, переплыл через порог нашего дома, мы были разочарованы. С чего это Жоао взял, что он странный? С виду — ничего особенного, самый что ни на есть обыкновенный человек с руками и ногами, человек, каких пруд пруди. И что особенного увидел в нем Жоао? Непонятно. Мулат как мулат: курчавые волосы, круглое улыбающееся лицо, темные глаза с желтоватыми белками, толстые губы и белые зубы. Возраста он нам показался неопределенного — от тридцати до пятидесяти. Еще он был худой, узкий в плечах и длинный — хотя довольно складный. А цвет кожи — как у всех мулатов, тоже ничего особенного. Уж не знаю, может, задумчивость и оцепенение сковали в тот миг лицо мулата, и потому он показался брату странным; а может, Жоао сам что-то придумал или ему привиделось. В чем там было дело, мы так никогда и не поняли. Вот одежда его, если эти тряпки вообще можно было назвать одеждой, — тут уж ничего не возразишь, — поразила бы любого. Шляпу, которую он из вежливости стянул с головы, сочли бы допотопной даже обитатели джунглей Центральной Африки; ее, видно, долгие месяцы немилосердно хлестал дождь, и день за днем, может уже целую сотню лет, жгло безжалостное солнце, и она превратилась в грязный, бесформенный лоскут, одинаковый что с лица, что с изнанки, и лишь обрывок истерзанного шнурка, который болтался на так называемых полях, указывал на то, что эту сторону ее владелец считает правой, поскольку этому украшению полагается быть на правой стороне. Остальные предметы его туалета — пиджак, брюки, ботинки, рубашка — были, по всей видимости, того же возраста и прошли не менее трудный жизненный путь. И все-таки этот человек не оправдал наших ожиданий. Во всяком случае, пока ни в лице его, ни в фигуре мы не заметили ничего особенного, и даже какая-то поразительная невесомость мулата, точно его тело не повиновалось законам земного притяжения, и самый его вид, смиренный, почти жалкий, хоть и обращали на себя внимание, но не содержали в себе ничего сверхъестественного, как выходило по словам Жоао и тому паническому ужасу, с которым он вбежал тогда в дом. Мы бы никогда не простили Жоао наших напрасных надежд, если бы пришелец, подойдя вплотную к матери, которая вся так и светилась приветливой радостью, не протянул ей тонкую смуглую руку и не проговорил нежным полушепотом:

— Estou muito contente de ver a senhora Rosalia[13]. Мы чуть не заплясали от восторга — вкрадчивый, мягкий голос, точно разгадав нашу давнишнюю мечту, говорил по-португальски:

— E estes meninos? São filhos do meu senhor Aniceto?[14]

Мы всегда мечтали услышать португальский язык; не галисийский язык отца — по существу, тот же испанский — и не тот заикающийся, неуверенный язык, на котором изъяснялась мать, и, уж конечно, не тот набор игривых куплетов, которые выдавал за португальский Жоао, а чистейшее бразильское наречие, как раз такое, как у Мулата, — португальский язык, искусно пересыпанный испанскими словами.

Стоило в доме заговорить про национальность и кому-нибудь вспомнить, что Жоао — бразилец, как поднималась кутерьма. Не может быть! Интересно, какие они из себя, эти бразильцы? Посмотреть бы на них. Ни в школе, ни по соседству бразильцев и в помине не было. Бразилец представлялся героем сказки. Мать нам много рассказывала о неграх, их жизни, плясках, негритянских кушаньях с особым, пряным ароматом; и ни разу не упомянула про то, что в Бразилии живут белые тоже. Вот мы и считали, что белых бразильцев не бывает. Из рассказов матери вставала черная Бразилия, в которой жили — так мы по крайней мере думали — только негры и только плясуны. А Жоао был белый, и не плясал, и не говорил по-бразильски, и никаких особенных кушаний не знал. Хорош бразилец! Но мы его все же прозвали Бразилец и, как показало время, недаром, потому что сразу после смерти матери и ареста отца его потянуло на север; вот меня — так на северо-запад, к высоким горам Чили, встававшим мне навстречу из грустных рассказов матери, к горам, за которыми расстилались долины, где родилась моя мать и откуда вместе с Анисето Эвиа она пустилась в трудный и опасный путь. И вдруг среди нас, точно по волшебству, объявился бразилец, да еще какой! Не только родился в Бразилии, как наш Жоао, но и прожил там всю свою жизнь.

— Это Жоао, он там родился, как раз тогда…

Тогда… тогда, восемнадцать лет назад мать впервые увидела Мулата Педро. Он явился к нам в дом и сообщил, что ее муж — не кубинец, не коммерсант, не игрок, а попросту вор и сидит в тюрьме.

— Пусть сеньора спросит Галисийца.

— А кто это?

— Твой муж.

И ушел, исчез, испарился, оставив ее один на один с неожиданно свалившейся бедой. Прошло восемнадцать лет, и он снова перед ней, на восемнадцать лет старше, на восемнадцать лет невесомее, снова улыбается сеньоре Росалии и ее детям, и они отвечают ему тем же. Мулат Педро, или Педро-Мулат, на многие дни стал для нас нескончаемым праздником, который прерывался лишь на те короткие часы, когда он уходил по делам. А все остальное время он бывал с нами, на нашей улице, в нашем квартале — и так вплоть до самого отъезда, когда мы с плачем распрощались с ним на пристани, пообещав когда-нибудь приехать в Рио.

Позднее мы узнали, что Педро-Мулат не украл в своей жизни даже носового платка, но жил при ворах, с краденого. Наивный и во многом робкий человек, медлительный и зябкий, он преклонялся перед ворами, и это обожание не могли истребить ни тюрьмы, ни нужда, ни побои. Сам непригодный для воровского дела, он помогал ворам, чем только мог. Полиция со временем привыкла к его существованию и воспринимала его как обязательный персонаж, без которого не обходится ни один воровской спектакль и с наличием которого необходимо считаться. Допрашивать его было бесполезно: он никогда ничего не знал, хотя всем было известно, что он осведомлен куда лучше, чем полиция и вся воровская корпорация вместе взятая. Несколько раз его сажали за укрывательство, но тюрьма только разожгла его преданность, его любовь к ворам. Всякий стоящий карманник, едва переступив границу Бразилии, тотчас же вспоминал, что здесь живет незаменимый Педро. Да Педро и сам был всегда наслышан про всех достойных воров, про их специализацию, дела, планы. Многие адвокаты, защищавшие уголовников, считали его своим лучшим клиентом, потому что он платил исправно и не скупясь, если, конечно, удавалось извлечь преступника из тюрьмы.