Если исходить из этого медального зачета, российские паралимпийцы заняли третье место, но я вообще не заглядывал в этот план. Олимпийцы, рожденные преодолевать себя каждый день, достойны разговора без рассуждения о количестве медалей. Они достойны разговора только в контексте того, к чему стремиться.

Если вам знакомо слово «жалость», употребляйте его и воплощайте в жизнь. Оно не унижает человека. Если вам знакомо слово «сострадание», будьте сострадательны, и не обязательно это делать в вычурной, откровенной форме, можно просто быть чуть внимательнее, чуть добрее. Не обязательно же человеку быть инвалидом, чтобы получить от вас немножко жалости. А жалость по-прежнему синоним любви.

Прошло много-много лет, надеюсь, тут мутноглазый дебил сдох, а я все еще здесь, пропагандирую жалость и сострадание, и теперь у меня есть единомышленник – Ирина Ясина, и у нас есть паралимпийцы, они завоевали столько медалей, что теперь все остальные команды летят в крутящуюся воронку, и ужас сковал их члены.

А меня объял восторг. Все мои беды – это ничто, потому что в моей жизни есть и жалость, и сострадание. Не к себе, а к этим людям. А у этих людей есть жалость и сострадание к нам, потому что жалость и сострадание – прочитайте текст еще раз внимательно – переводится как «любовь».

Я никак, ни от кого не могу добиться (и вчера на съемках не добился): почему того, кто убивает детей, сразу признают слабоумным, почему его (ее) невозможно предать геенне огненной, четвертовать?

«Вначале Бог создал идиотов. Это чтобы попрактиковаться». Это мнение Марка Твена, а я посмел продолжить вчера: «Затем он создал лжегуманистов». Я очень стараюсь понять их витиеватые речи, когда они говорят о прощении, о слабоумии, о том, что нельзя уподобляться убийцам, но не могу.

В понедельник в Орехово-Зуево, в доме 59 по улице Горького 23-летняя мразь с красивым человеческим именем Татьяна убила трехмесячного сына за то, что он непрерывно плакал.

Видите, я даже не педалирую: я не написал «кроха», не написал «малыш», чтобы еще больше вас возбудить.

В бумаге, представленной на съемках, я прочитал идиотские формулировки (прав был старик Марк Твен): «Т. отказала выдержка», хорошо еще, не написали «ей изменило чувство юмора», и, конечно, «медики поставили Т. диагноз "слабоумие"», что, конечно (тут вступают лжегуманисты, уже по моей версии, вторыми созданные Богом), надо учитывать при рассмотрении дела.

Марк Твен был, конечно, беспримерным шутником, которого, впрочем, никогда не оставляло чувство драмы, а вот другая цитата – удобоприменимая уже каждый день, написал эти слова Константин Случевский:

Это пример неконструктивного (видите, я по-прежнему и еще сдержан) упрямства, когда я говорю о том, что она, это задокументировано, тщательнейшим образом, будучи в приподнятом настроении готовилась к родам; парень у нее вменяемый, а если слабоумие это слабый ум, так это диагноз половины страны; айда убивать? Малахов всегда найдет тех, кто и про насильника К. Крестова, самовлюбленную безнаказанную тварь, которого я знаю с 90-х, с благоговейным трепетом скажет: слабоумный, чего с него взять? Как чего? Голову. И бросить ее шакалам.

…Существо по имени Т. вызвало врачей, врачи нашли малыша вполне себе, но малыш продолжал плакать, без остановки. Т. взяла его за плечи и ударила головкой о стенку кроватки. Знаете, для чего? «Чтобы уменьшить его страдания». Малыш затих, страдать кончились.

Слабоумная, но зато какая заботливая.

Лена. Лене чуть больше лет, чем певице Глюкозе, то есть немного, но достаточно, чтобы уже несколько лет работать на таможне, любить тихие воскресенья и шуршание газет.

В воскресенье ей позвонил А., ее первый муж, сказал, что звонит просто узнать, как ей живется-можется.

Не то чтобы она к звонку отнеслась безразлично, но энтузиазма точно не было. Они были восхитительно молоды, было и хорошее, и плохое, продержались вместе год, который длился вечность. Такая же вечность прошла с тех пор, и она вспомнила только, что он поздно вставал и мечтал писать сценарии.

Боже, кажется, целая жизнь прошла, да не одна, а все десять, и если начистоту, в том браке плохого было больше, в нем просто не было смысла, он был пустой.

Это все мама и подруги, они говорили, что лучше парня не найти, редко пьет и безобидный, сами при этом повыходили за пьющих и обижающих (подруги все развелись), она подумала: почему нет – и полетела в эту крутящуюся воронку.

Правда, мама и папа не знали, что их дочь к моменту заключения матримониального союза, будучи существом избыточной пубертатной активности, уже дважды познала большую любовь. Один сделал ее женщиной и сами знаете, второй был женатиком, ну, сами знаете.

Она поехала учиться в чужой город, появился Он, по сравнению с другими – Ален Делон, начитанный, матом ругался редко-редко, какой может быть разговор.

Но разговор был. Она не очень горела, еще успеется, но он все говорил и говорил, что надо, что любит, с родителями познакомил, вот так. И она сказала «да».

Ее родители были в восторге: как же, первый парень, да славный какой, не растлил, добивался, культурный, на «Вы». Надо же, как повезло дочери, совет да любовь.

Жить решили по первости у нее, и он сразу оккупировал ее личное пространство (сейчас бы она сказала: отобрал жизнь). Она чувствовала, что ей недостает воздуха, но была покойна, как покойница, потому что он с первого дня, с первой минуты подмял ее, смял. Она даже не старалась, когда он, например, нудел про вредоносность курения, возражать ему, чтоб перестал, что сама все знает; так, намекала несколько раз, чтобы заткнулся, негромко.

Машину, которую им подарили ее родители, он водил так же, как занимался с ней любовью: педаль сразу втаптывал в пол и так и оставался на пятой передаче. И ездить с ним, и заниматься любовью ей было равно неприятно, но она сносила все.

Он был примером беспримерного ослиного упрямства, и она после некоторых неудачных попыток оспорить его глупости и на это махнула рукой.

Когда однажды она сделала замечание, что необязательно быть таким чистоплюем, чтобы по полтора часа занимать ванную (она еще сказала «нарцисс»), он посмотрел на нее так, словно у нее из ушей выползали крабы, а из ноздрей змеи. «Другая бы ноги целовала», – бросил. Она чувствовала себя несвободной, все меньше хотела чувствовать себя единым с ним целым, апофеозом отчуждения стал отпуск в горах, где он каждый вечер брался горланить любимого ею Бродского на самодельные мотивчики. И тогда она почувствовала отвращение к каждой его клетке, а он снова и снова блеял.