Шесть минут. В темноте затанцевали многочисленные зеленые шарики, когда Ронан посмотрел на солнце, а затем отвел глаза, чтобы взглянуть на часы.

Семь минут.

Восемь.

Девять минут. Ронан начал беспокоиться. Он ерзал, отсчитывая секунды.

При счете девять с половиной Адам завопил.

Так жутко, что поначалу Ронан застыл.

Это был не обычный крик, который издал бы Адам, находясь в сознании, хотя бы и от боли. Этот вопль был высоким, пронзительным, тонким, как будто что-то рвали пополам. Он звучал на одной ноте. Голова Адама откинулась, спина выгнулась, а солнце покатилось по одеялу.

Это был крик существа, которое знает, что умирает.

Скрытые в сумерках стены спальни как будто поглощали звук. Ему предстояло навсегда впитаться в штукатурку, ввинтиться в балки, отныне и впредь звенеть в укромных уголках. Навсегда осталось существо, которое никогда не будет счастливым и цельным.

– Адам, – сказал Ронан.

Тот перестал дышать.

– АДАМ.

Он схватил Адама за плечи и потряс. Как только Ронан разжал руки, Адам обмяк и упал. В бесчувственном теле есть нечто бескомпромиссное; разум и чувства его не интересуют.

– Пэрриш, – прорычал Ронан. – Кто тебе позволил…

Он потянул Адама вверх и прижал к себе, ища дыхание и пульс. Ничего, ничего.

Секунды шли.

Тело Адама не дышало. Сознание Адама неслось, ничем не удерживаемое, сквозь бесконечное пространство сна. Где бы оно ни было, оно не помнило Адама Пэрриша, студента Гарварда; Адама Пэрриша, уроженца Генриетты; Адама Пэрриша, возлюбленного Ронана Линча. Адам Пэрриш, отсеченный от своего физического тела, был увлечен вещами настолько нематериальными и громадными, что уже не обращал внимания на крошечные человеческие заботы.

Ронан достал маленький ножик.

– Прости, – сказал он Адаму и нажал на кнопку.

Когти вылетели – хаос когтей, готовых цепляться и рвать – и впились в руку Адама.

Потекла кровь.

Ронан закрыл нож, и когти исчезли. Из груди Адама вырвался сиплый вздох.

– О боже, боже, боже…

Адам свернулся клубочком, закрыв глаза и качаясь.

Ронан с облегчением откинулся к стене. Он сбросил нож с постели и прижал руку к собственному колотящемуся сердцу.

– Что случилось? – спросил он.

Грудь Адама продолжала тяжело вздыматься. Остальное тело дрожало.

– О боже, о боже…

– Адам.

Адам прижал ладонь ко лбу – странным, непривычным жестом – и покатал ее, как делают дети, когда устали или волнуются. Ронан взял его за руку и удержал. Кожа у Адама была холодная как лед, словно он побывал в открытом космосе. Он, казалось, не замечал, что из царапин по-прежнему идет кровь; он как будто до сих пор не вполне сознавал свое тело. Ронан стал растирать пальцы Адама, пока они не согрелись, а потом поцеловал их.

– Пэрриш, вот это было стремно, – сказал он и коснулся ладонью бледной щеки Адама.

Она тоже была холодной. Адам повернулся лицом к руке Ронана и закрыл глаза.

– Оно меня видело, – выговорил он. – О боже.

– Что это такое?

Адам не ответил.

Ронан притянул его к себе, и несколько минут оба сидели так, тесно сплетясь, освещенные позабытым сонным солнцем – а тело Адама было холодным, как луна.

– Это не Брайд, – наконец сказал Адам. – Это существо – не Брайд.

– Откуда ты знаешь?

Адам ответил:

– Чем бы оно ни было, оно его боится.

Никто не заметил девочку, которая вошла в галерею за несколько минут до начала. Галерея, под названием «10-Фокс», представляла собой огромное современное здание в Арлингтоне, всего в пяти милях от Вашингтона, посетите наш выставочный зал, и дизайнеры подскажут, как сделать ваш дом произведением искусства. Площадка перед домом уже кишела десятками детей. Человек четыреста, предположила журналистка, не считая родителей. Правильно сделали, что решили начать пораньше, вперед, ребята. Всё как надо, сказала она автору. Четырехчасовая очередь за автографами, домой к обеду, счастливый финал.

Джейсон Моргентхалер не видел в этом ничего особенно приятного. Он был владельцем «10-Фокс». А еще известным детским автором. Его книги были вездесущи – большинство детей, которые их читали, думали, что он уже умер. Самую популярную книгу Моргентхалера, «Гендерсон!», десятки тысяч бабушек дарили на каникулах десяткам тысяч детей, а серию про Мальчика-скунса превратили в телесериал с необыкновенно дурацкой заставкой.

Моргентхалер недавно разъехался с женой – известной комической актрисой. Он считал себя серьезным художником и серьезным торговцем произведений искусства – и в одном из этих пунктов был, в целом, прав.

Ему не хотелось выходить из задней комнаты.

Моргентхалер никогда не любил детей, а в последнее время они казались ему просто отвратительными. Дети – крошечные анархисты, миниатюрные чудовища из бездны. Они делают что хотят, вне зависимости от того, насколько хороша эта идея и дали ли им разрешение. Когда они хотят есть, они едят; когда хотят в туалет, ходят в туалет. Они кусаются, визжат, смеются до рвоты.

Моргентхалер выглянул из-за угла.

– О господи, – сказал он.

Взрослых в помещении было гораздо меньше, чем детей. Двое из них стояли по стойке «смирно» за столом, уставленным книжками. Еще двое расхаживали в костюмах огромных ростовых кукол – один в виде скунса, второй в виде девочки с гигантской головой и пугающими пропорциями.

Журналистка похлопала Моргентхалера по плечу. Его патологическое выгорание казалось ей забавным. Она указала на прочий персонал, толпившийся позади.

– Пора идти.

Моргентхалер пальцами провел по бесцветным темным волосам и зашагал по галерее в сопровождении еще трех взрослых в ростовых куклах – зеленой собаки, старика с чудовищно большой головой и какой-то штуковины, предположительно кальмара. Кто-то из детей в первом ряду заплакал, хотя трудно было сказать, от ужаса или от перевозбуждения.

В дальнем конце зала Лин Дрейпер, мать двоих детей, наблюдала за презентацией. Она подумала, что у Моргентхалера беспощадно овальная голова, как будто нарисованная человеком, который долгое время не видел настоящих человеческих голов. Она, в общем, представляла его иначе, когда усаживала дочь Индию в машину, собираясь на мероприятие. Более дружелюбным. Он уже дважды выругался и слегка вспотел. На нем был черный спортивный пиджак, белая футболка и красные кеды – костюм, который агрессивно извещал зрителей, что его обладатель одновременно коллекционер и художник, деньги и талант. Моргентхалер говорил бодрым тоном, каким взрослые часто говорят с детьми: