материала. Обилие имен незнакомых авторов, чьи работы никогда не переводились на английский, множество необъясненных аллюзий и реалий сделали эту шестисотстраничную книгу малопонятной и скучной даже для самых «тертых русофилов»[442].

Впрочем, как полагала Блейк, книга малопитательна и для профессиональных исследователей русской литературы в силу целого ряда причин: и легковесности критических суждений автора, и явного вкуса к сплетням, и изъянов справочного аппарата (сносок и индекса), а также отсутствия библиографии. Все это, – писала рецензентка, – ограничивает потенциальную аудиторию книги Берберовой кругом ее соотечественников – эмигрантов, но тут же отмечала, что до нее уже доходят слухи, будто эта аудитория, в свою очередь, крайне недовольна. Иных возмутил тон, в котором Берберова говорила о мученической смерти царя, других – ее воинствующий атеизм, но особое негодование вызвали ее отзывы об известных писателях, в частности о Гумилеве, Белом и Бунине. Саму Блейк покоробили отзывы о Пастернаке, и в еще большей степени – о Замятине, в отношении которого была допущена к тому же серьезная фактическая ошибка (Берберова писала, что его заставили уехать из СССР, тогда как он сам обратился с этой просьбой к правительству). «История с Замятиным, – заканчивала свою рецензию Блейк, – ставит под сомнение как надежность памяти автора, так и достоверность других ее утверждений»[443].

Ошибку по поводу Замятина Берберова признала сразу, но при этом уверяла, что она случайно закралась где-то между переводчиком и корректором[444]. Эту версию она излагала в письмах знакомым, которых просила исправить ошибку в своих экземплярах, а также в письме в редакцию «The New York Times», которое, как свидетельствует дневниковая запись, она немедленно написала и отправила.

Но дело, разумеется, было не в этой конкретной ошибке, а в общих выводах Блейк. Нет сомнений, что появление подобной статьи было воспринято Берберовой очень болезненно, однако она предпочла притвориться, что ничуть не расстроена. Конечно, не сказать о рецензии Блейк ни слова Берберова не могла, но старалась сделать это как бы между делом, фокусируя внимание на другом материале того же номера «The New York Times». Этим материалом было ее собственное письмо в редакцию, в котором Берберова откликалась на напечатанную в газете рецензию на пьесу о Юлиусе и Этель Розенберг[445].

Публикация этой заметки в одном номере со статьей Блейк была чистой случайностью, но она давала Берберовой возможность использовать ее как отвлекающий маневр. Именно это она делает в письме Баркеру от 30 мая 1969 года, в котором пишет:

Видел ли ты Н<ью> Й<орк> T<аймс> за прошлое воскресенье? И статью П<атриции> Б<лейк> и мое фантастически смешное письмо, напечатанное в театральной секции? Я думаю, мне позвонили в тот день человек 20. Я от души повеселилась. Пожалуйста, исправь параграф о Замятине в своем экземпляре книги – это, скорее всего, ошибка Филиппа, исправь так, как я объясняю это в своем письме в редакцию, – оно появится газете в июне – числа 8-го или 15-го[446].

Письмо Берберовой появилось в газете несколько позднее —29 июня, но такая задержка была несущественной: признание допущенной ошибки не могло ничего изменить. Как бы Берберова ни бодрилась, ни старалась убедить себя и других, что рецензия Блейк не имеет особого значения, дело явно обстояло не так.

Утешало, конечно, что все другие американские, а также английские рецензенты книги не только не поддержали Блейк, но порой и достаточно откровенно с нею спорили, хотя и не называя по имени. Несогласие с мнением Блейк, что «The Italics Are Mine» будет малопонятным и скучным чтением для среднего читателя и бесполезным для специалистов, очевидно во всех приведенных ранее рецензиях, авторы которых назвали книгу «захватывающей», «увлекательной», «чрезвычайно живой», «экстраординарной» и в один голос утверждали ее безусловную ценность в качестве свидетельства о практически неизвестном феномене – жизни русского литературного зарубежья. Авторы этих рецензий не разделяли и возмущения Блейк резкостью характеристик, данных Берберовой иным из ее соотечественников, отстаивая право автора на собственное мнение и считая, что в своих отзывах она ни разу не перешла границы дозволенного.

Что же касается замеченной Блейк ошибки по поводу Замятина, а также предположения, что подобных ошибок в «The Italics Are Mine» еще немало, то этот момент они оставляли без комментариев, очевидно, полагая, что шестисотстраничная книга не может не содержать ошибок памяти.

* * *

И все же Патриция Блейк не осталась в одиночестве. Ряд высказанных ею претензий поддержали критики, вышедшие, как и Берберова, из недр русской эмиграции и, в свою очередь, оказавшиеся в конце концов в Америке – Глеб Струве, Марк Слоним, Роман Гуль и Темира Пахмусс. Гуль был главным редактором «Нового журнала», а остальные профессорствовали в американских университетах: Струве – в Беркли, Слоним – в колледже Сары Лоуренс, Пахмусс – в Иллинойском университете в Урбане-Шампейне. Между собой большинство рецензентов находились в непростых отношениях (Струве опубликовал в свое время резко негативные отзывы на книги Слонима «Modern Russian Literature: From Chekhov to the Present» («Русская литература: от Чехова до сегодняшних дней») [Slonim 1953] и «An Outline of Russian Literature» («Обзор русской литературы») [Slonim 1958], а Гуль – разгромную рецензию на книгу Струве «Русская литература в изгнании» [Струве 1956]), но теперь они достаточно дружно приветствовали (как косвенно, так и прямо) статью Блейк.

Как свидетельствует сохранившаяся в архиве переписка, один из этих критиков, а именно Струве, был непосредственным консультантом Блейк[447]. Он имел возможность познакомиться с «The Italics Are Mine» раньше других, ибо несколько глав своей книги Берберова прислала ему на прочтение задолго до того, как был опубликован ее перевод.

Собственно, с этого факта Струве и начинал свою рецензию, которая появилась в одном из трех главных американских славистских журналов – «The Russian Review»[448]. А потому он решительно утверждал, что английский перевод никуда не годится и что русский оригинал стилистически гораздо сильнее. Струве подчеркивал, что всегда считал Берберову одной из самых талантливых писательниц ее поколения, неоднократно об этом писал в связи с ее прежними работами, но ее новая книга вызвала у него весьма смешанные чувства.

Комментируя утверждение Берберовой, что «The Italics Are Mine» – не мемуары, а автобиография, Струве замечал, что книга представляет собой симбиоз двух жанров, но при этом саркастически добавлял, что Берберова должна понять и простить читателя, которому будет гораздо интереснее читать ее рассказ о других (а среди этих «других» – все сколько-нибудь значительные деятели русской эмиграции), нежели повествование о ее детстве в России, рассказ о втором и третьем замужествах, а также о том, как, уже будучи взрослой, она преодолела страх воды и научилась грести и плавать.

Правда, и в качестве мемуаров книга Берберовой вызвала у Струве серьезные претензии. Помимо обвинения в обилии неточностей и ошибок (сам он назвал в своем отзыве только одну, связанную с певцом Николаем Надежиным) Струве видел главную проблему книги в крайней субъективности, а часто и в крайней грубости суждений Берберовой о целом ряде людей, и прежде всего о жене Бунина. Что же касается самого Бунина, то Берберова, по мнению Струве, сознательно выделила и подчеркнула наиболее неприятные черты его характера, изображая знаменитого писателя как «мелкого, злобного, ревнивого и чванного человека»[449]. При этом Струве заметил, что откровенная неприязнь автора по отношению к своим проживавшим во Франции соотечественникам не может не навести читателя на мысль, что Берберова стремится свести личные счеты, руководствуясь давней обидой, объяснить причины которой почему-то не хочет.

Струве также не понравился тон, каким Берберова говорила о Николае II, возлагая