Быстров извлек красную флешку из своего компактного портфеля и потряс ею перед Александром:

— Думаю, после уточнения некоторых деталей можно будет предъявить обвинение подлинному преступнику.

— Значит, этот молоденький Пыжов или как там его, ни при чем? — спросил Саша, пытаясь загасить сигарету, ввинчивая ее в гору ощерившихся окурков в пепельнице.

— Категорично не берусь утверждать. Но Стрижова отпустили под подписку о невыезде, не предъявив обвинения. Вообще цепочка фактов любопытная. Давайте я напишу все подробно Юле, и вы прочтете. И поправите слог, если нужно.

Костя уже вышел из комнаты и включил в кабинете отца компьютер. Он активно стучал по клавиатуре, видимо, вдохновленный идеей написать матери, а Быстров со старшим Шатовым прошли на кухню.

— А ты что же? Ввязался в это дело все-таки? — сочувственно хмыкнул Саша, включая чайник.

— В Москве я по другому делу, но из-за Юли и интересного поворота с дневником этой Михайловой решил завтра сачкануть и помочь Владьке. Переночую у Светкиных родителей, повстречаюсь утром кое с кем. Порасспрашиваю. Словом, есть у меня идея.

— Вот и у моей — все идеи. И все — молчком. Что касается игрищ в расследования. Ты кофе, чай? — Шатов достал турку.

— Давай кофе, что ли, — Быстров крутил флешку в руках и размышлял о Юле, которая не уставала поражать его наблюдательностью и чутьем.

— Можешь, конечно, называть это все игрищами, но твоя жена может быть отличным сыщиком.

— Вот утешил-то! — раздраженно отозвался Саша.

В молчании они выпили кофе, а потом взялись за быстровское письмо пропавшей дознавательше.

В это же время Владислав Загорайло находился в кабинете следователя Епифанова, не давая тому возможности спокойно отправиться к семейному очагу. Впрочем, Алексей Алексеевич на редкость живо отреагировал на исчезновение экстравагантной Шатовой и потому готов был приложить дополнительные усилия по раскрытию «михайловского дела», которое разбухало и, кажется, выводило из себя уравновешенного майора. К вечеру среды картина вырисовывалась странная.

Присутствие Стрижова в квартире Михайловой двадцать пятого числа подтвердить никто не мог. Орудие убийства Мячикова не найдено. В доме историка был произведен обыск, который ничего не дал. Ножи, по уверению матери подозреваемого, все на месте, компрометирующих записей, дневников, предметов, прежде всего настойки аконита или производных из него не обнаружено. С чайной банки, в которой хранился «Пуэр», отпечатки были стерты. Как и ожидалось. Елену Поспелову убил все тот же алкалоид аконитин, добавленный в чайник с заваркой. Гипотетически яд мог отправить на тот свет всех троих участников трапезы. Стрижов утверждал, что выпил две чашки чая. И остался жив. Слова его проверить не представлялось возможным — чашки вымыты, а Сверчков, едва державшийся на ногах после больницы, не помнил, кто и что пил. Сам Сверчков, по его словам, к чаю вообще не прикасался. Перед приездом Олега и Алены выпил бульона и мечтал лишь добраться до постели. Значит, чай пила одна Поспелова. И Стрижов готов был пожертвовать жизнью Алены, лишь бы добить тестя? Но что за маниакальное упорство? Что тесть вообще знает? Анатолий Сергеевич будто впал в ступор и казался последние два дня маловменяемым — показаний не давал. Впрочем, отчаянные действия Олега Валерьяновича тоже не были похожи на адекватные. Ушлый адвокат вытащил после сорокавосьмичасового задержания своего подопечного. До перевода дневника Виктории у Стрижова как бы и не существовало мотива, а сам подозреваемый клялся, что ни о каком доведении до самоубийства Лизы и речи не шло. С другой стороны, и алиби на момент убийств у историка не было. Самым подозрительным выглядела отмена занятий двадцать пятого, в момент гибели тещи. Зубного Олег не посещал, к Марине не ездил, как отчетливо слышал Влад. Но подслушанный разговор к делу не пришьешь, а показания Архиповой — пожалуйста. И девушка с пеной у рта доказывала, что «Олежка отдыхал у нее двадцать пятого днем, потому что ему нездоровилось».

— Что же ты его не припер к стенке тогда, не заставил признаться, когда подслушал разговор в институте? — Епифанов, сидя за рабочим столом, болтал ложкой в чашке, размешивая шесть кусков рафинада в кофе.

— Сплоховал. Каюсь. Думал, под воздействием общего прессинга и обличений Сверчкова стена падет. — Влад сидел напротив майора и дул на кофе, в который больше трех кусков сахару класть не мог. Раньше вообще пил несладкий, теперь вот приучался к приторному. Но таких высот, как Алексей Алексеевич, достигнуть, пожалуй, не смог бы никогда: на четвертом куске от кофе выворачивало челюсти.

— Ох, манера у тебя, Загорайло, выражаться, — Епифанов поцыкал зубом. — Как бы это поточнее выразить. Как у уволенного трагика! Во, точно.

— Почему уволенного? — прыснул Влад.

— Потому что действующему актерства хватает на работе.

— Так это и есть часть моей работы. Я ее воспринимаю как искусство! Как служение прекрасной Фемиде — родственнице, в некотором роде, Мельпомены.

— Ну-у, понеслась душа в рай. И этот мне с греками голову морочить будет. — Епифанов отмахнулся от Влада, закрывая тему.

— Сколько с этим переводом еще валандаться? На дневник Михайловой вся надежда.

Оперативник хлопнул себя по лбу:

— А вот главного-то я и не сказал! Готовый перевод должен вот-вот прийти мне на почту от коллеги. Правда, я подумал, что все это откладывается до завтра — ведь до компьютера я доберусь лишь поздно вечером.

— Ну, арти-ист! — возмутился Епифанов. — У нас же тут, в столицах, компьютеров не имеется. Ну как же. Знаете, Владислав Евгеньевич, это уже просто непрофессионально. Давай, влезай в почту и пересылай мне текст. И оригинал! Завтра же чтобы оригинал был у меня на столе.

Влад сник и, буркнув «есть», сел к епифановскому компьютеру.

В этот момент зазвонил рабочий телефон следователя. Алексей Алексеевич сосредоточенно выслушал говорящего и горячо поблагодарил, после чего обратился к Загорайло:

— Ваш приятель — предприимчивый консьерж Василий Николаевич Тутышников, сиречь домушник Иван Николаевич Береговой, приказал долго жить. Нашли его в Подмосковье с раной на шее. Били сзади, хлебным ножом с волнистым краем.

Влад резко повернулся к следователю.

— Но в убийстве «из корыстных» уже сознался рецидивист-карманник. Он приютил беглого Берегового, но не вынес, видать, близости награбленных сокровищ.

— И велики сокровища?

— А вот это я уже не уточнял.

Епифанов встал, потягиваясь.

— Сравним, конечно, нож и рану Мячикова, но… вряд ли…

— Вряд ли, — согласился Влад и, постучав по монитору пальцем, значительно изрек:

— Потому что у нас, похоже, высвечивается совсем другой подозреваемый.

— …Иулия, идите, чайку попейте. — Послушница Елена, крупная, румяная, в необъятном черном ватнике и в черном платке до бровей категорично взяла скребок из рук Люши.