– Ладно, через шесть часов за тобой придём, – успокоил Воронцов своего сменщика. – Поищем другую тропу. Если она есть.

– Сейчас в лесу след человека найти не так-то просто.

– След человека в лесу всегда найти непросто. Но он всегда остаётся. Ладно, Иванок, заступай. А я прилягу на полчаса.

Обычно Воронцов уходил отдыхать на хутор. Отсыпался там на сене. Но в этот раз решил сходить к Радовскому. Нужно было что-то предпринимать. Кличеня не появлялся. Возможно, там, в лесу, что-то изменилось. Радовский лучше знает повадки разведчиков и диверсантов «Чёрного тумана».

Через полчаса Иванок его разбудил. Воронцов продрог, лёжа на подстилке из лапника и отсыревшего моха. Но спал крепко, как научился спать в окопах. Полчаса крепкого сна вполне стоили беспокойного сна во всю ночь.

В ближнем ельнике перекликались сойки. Воронцов прислушался. Нет, в их перекличке не было ничего особенного, стая кочевала по территории своего обитания, кормилась, переговаривалась. Ветер шевелил вверху остатки листвы. Лес жил обычной своей жизнью.

– Нынче много орехов. – Иванок похлопал по белой сумке, сшитой из парашютного шёлка, лежавшей у него под головой. – Пока шёл сюда, набрал. Детей в Прудках угощу. Маме оставлю.

– А ты что, куда-то собираешься?

– Я ж тебе не раз говорил. Вместе с тобой. Пройдёшь переосвидетельствование, и – вместе. Туда… – И Иванок махнул рукой в сторону запада.

– Фронт – это тебе не пионерлагерь.

– А то я не знаю, что такое фронт, – хмыкнул Иванок и хрустнул орехом.

– Ты своей наковальней особо не стучи. За версту слыхать. Понял? И сумку листвой присыпь. Разведчик… Развесил парашют…

– Да я только попробовать. Смотри, какие хорошие нынче орехи! Полные, не червивые. Хочешь попробовать?

– Спасибо. По дороге наберу.

– Они под листьями. Под верхним слоем. Пощупаешь и сразу поймёшь, где лежат. – Глаза и всё лицо Иванка вдруг приняли иное выражение. Воронцов увидел перед собой не того юркого партизана и хладнокровного снайпера, каким знал его в недавнем прошлом, а деревенского мальчишку, чем-то похожего на него самого, Воронцова. Но не нынешнего, а того, прошлого, из, казалось, другой жизни, которая ушла в одно мгновение. Теперь, вспоминая и родное Подлесное, и разбросанные вдоль речки и по подгоричью дворы, и лица матери, сестёр и всей родни, он иногда пытался вспомнить себя тем, пятнадцатилетним, беззаботным. Но не мог. Ничего не получалось. Вспоминалось многое: и извивы просёлочных дорог, и мерцание разноцветных, отшлифованных песком голышей на переезде через речку, на быстрине, и запахи огорода и нагретого солнцем пригорка, который они гурьбой грели своими дрожащими от холода животами после купания, – только себя на том пригорке он представить не мог.

И вот Иванок взглянул на него словно из прошлого. И Воронцов с какой-то затаённой, мгновенно возникшей благодарностью, которая могла так же мгновенно исчезнуть, иссякнуть, взял протянутую ему горсть орехов, молча повернулся и пошёл краем оврага в сторону ельника.

Вначале он шёл след в след, по старому наброду, оставленному здесь им самим и его напарниками, потом, выбравшись в ельник, вздохнул с облегчением и осмотрелся.

Война шла далеко от этой поляны, на которой вот-вот появится солнце и зальёт её всю, от верхушек елей и берёз до муравьиных кочек. Война здесь даже не слышна. Только иногда, ранним утром, когда ещё спит ветер, а не только лес, со стороны Шайковского аэродрома изредка доносились звуки тяжёлых моторов. Правда, однажды торопливо и гулко простучали, как подкованные лошади по мосту, зенитки. Аэродром жил своей жизнью. Истребительные части, действующие в непосредственной близости к передовой и обычно базирующиеся на небольших, наспех оборудованных аэродромах подскока, сменились бомбардировочно-штурмовыми. Но вскоре на запад, ближе к фронту, перебазировались и они. И в Шайковку прибыл полк дальнебомбардировочной авиации.

Запуск тяжёлых моторов Ил-4 слышали в утренней прозрачной тишине обитатели многих окрестных деревень, в том числе и хутора Сидоряты.

Аэродром, лётные казармы, стоянки самолётов, ангары, сами самолёты и были целью диверсантов «Чёрного тумана». Если только они одни…

Почему он до сих пор не дома, думал Воронцов. До Подлесного рукой подать. Там его ждут не дождутся, а он бродит по чужому лесу и кого-то выслеживает. Зачем ему чужая судьба? Чужие интересы, чужие желания и страхи? Чужой риск?

Воронцов сел на валежину, перегородившую небольшую полянку, перекинул на колени Пелагеин автомат и покачал головой, удивляясь своим мыслям и стыдясь их.

– А Зинаида? – окликнул он себя вслух. – А дети? Улита.

Воронцов улыбнулся, вспомнив лицо дочери, обрамлённое белым старушечьим платком, доставшимся ей, видать, из старого сундука, её внимательный взгляд, так напоминавший всегда глаза той, которая лежит теперь под песчаным холмиком, заросшим черничником на берегу озера. Когда приеду в следующий раз, решил он, привезу Улите платок и ещё что-нибудь. Платок – обязательно. И ленты. Разноцветные, шёлковые, чтобы она радовалась, что у неё такие красивые ленты. В следующий раз…

– В следующий раз, – повторил он вслух и задумался над смыслом сказанного.

Всякая мысль, которая так или иначе касалась будущего, неминуемо обретала второй смысл. И тот, второй, затоплял настоящее, растворял в толще своих холодных и непросветлённых вод радость настоящего. Старые солдаты, ломавшие не первую войну, говорили: на фронте живи минутой, не загадывай и на час, не откладывай в дальний карман махорку про запас, не собирай трофеи. Жив, каша в котелке есть, глоток свежей воды во фляжке – тем и радуйся. Значит, жив. А это для солдата – главное. Это, по сути дела, всё, что может солдат получить на войне. Остальное будет потом. Если это «потом» для тебя наступит. Пытался и он жить так, как учили старики. Нет, не получалось. Всегда что-нибудь мешало.

Вышло солнце, и лесная полянка сразу заполнилась тем скудноватым, но таким желанным и радостным теплом, которое случается порой в октябре, за неделю-другую перед наступлением ненастья. Воронцов привалился спиной к обломанному толстому суку и некоторое время смотрел в дальний угол полянки, выстланный яркой листвой орешника, ещё не тронутой тленом. Похоже было на то, что там расстелили прямо по земле белые простыни, а их залило солнцем, и теперь, в одно мгновение, из белых они превратились в ослепительно-жёлтые. Неужели где-то идёт война? Гибнут люди? Товарищи, с которыми он, курсант, а потом младший лейтенант и лейтенант Воронцов, вынес столько мук, что, казалось, всех их, бывших рядом с ним с сорок первого года и выживших, надо освободить от этого тягла, иначе не выдержит сердце. Вон и Пётр Фёдорович заметил, что постарел, что не по своим годам приобрёл характер. Как хорошо на родине… Боже, как хорошо! Вот и в Подлесном, должно быть, сейчас такая же тихая благодать кругом. И в лесу, и в полях. И – никакого Юнкерна, никаких диверсантов. И туман в пойме чистый, белый, настоящий. А не чёрный…