— Какой ты, дядя Леня, противоречивый! — Ксения засмеялась невесело. — Ну, я пойду…

— Человек соткан из противоречий, ум говорит одно, сердце подсказывает другое, память шепчет третье, — старался удержать ее Леонид Евгеньевич. — Твой брат Георгий может прийти вместе с фашистами. Но это немыслимо! Я не хочу иметь дела со злодеями! Золотой век, век покоя… Где он? Нет, я пойду в партизаны. Дорогая сестрица, я с тобой попрощаюсь. А сейчас в институт, хотя мои ученики и разбежались. Как мне поступить? — Он сокрушенно тряс головой, оставаясь стоять посреди улицы. — Что мне делать? В партизаны, только в партизаны…

Ксения перешла мост. У пристани стоял пароход, из его трубы валил черный дым. Двина спокойно несла свои воды. На Успенской горке высились купола собора и старый губернаторский дворец. Впереди серело здание вокзала. Подошел трамвай, но сесть в него не было возможности. Казалось, все население устремилось к вокзалу. Пришлось пройти пешком еще две остановки. Ксения не знала, что больше уж никогда не увидит вокзальную улицу такой, какой сейчас, что завтра она будет охвачена огнем.

На Марковщину, где находилась больница, она приехала уже часам к десяти. Здесь, за городом, было не так жарко. Ксения любила этот древний, основанный в 1576 году иноком Марком Марков-Троицкий монастырь, знаменитый тем, что, несмотря на все старания униатов, монахи твердо блюли православие. Здесь же был когда-то тенистый парк, переходящий во фруктовый сад, наполненный какой-то умиротворяющей тишиной, а чуть дальше, поближе к Двине, за церковкой, служившей моргом, находились пещеры, якобы соединенные с подземным ходом, идущим от собора на Успенской горке под рекой в лес на другой берег.

Спустившись по дороге мимо виадука к главному корпусу больницы, Ксения увидела во дворе подводы и машины. В одну из полуторок со спущенным бортом укладывали и усаживали раненых.

Больница превратилась в эвакуационный госпиталь. Ксения включилась в работу.

К десяти часам вечера все раненые были эвакуированы. Остались только нетранспортабельные. Ксения в полном изнеможении прилегла у себя в кабинете и, несмотря на доносившиеся взрывы снарядов и авиационных бомб, заснула, точно провалилась в бездну.

В полдень ее разбудила медсестра и сказала, что только, что перевязала руку легко раненного капитана, который просит проводить его задами, поскольку он надеется еще догнать свою часть. «Но мне кажется, что он слишком еще слаб, потерял много крови».

— Приведи-ка его, Леонова, сюда! — распорядилась Ксения.

Маленькая и быстрая Люба Леонова кивнула и спустя минуту ввела крепко сбитого, широкоплечего человека в форме НКВД.

— Капитан Боярский, — отрекомендовался он. — Я отстал от части, пока не поздно… — Он вдруг пошатнулся и невольно схватился за стол.

Стоявшая рядом Люба поддержала его и ласково проворковала:

— Капитан, миленький, вам надо передохнуть. Проводим мы вас, не бойтесь! Немцы еще далеко. И никуда ваша часть не денется, полежите полчасика. — И, подмигнув Околовой, повела его из кабинета.

«А ведь это тот самый капитан, — вспомнила Ксения, — который у горсовета успокаивал людей! Вот тебе и "тыловая крыса", как говорил мой дядюшка».

Тем временем привезли новую партию раненых. Один из тяжелых умер, когда его снимали с машины. Командиры, рядовые, грязные, окровавленные, почти все беспомощные, покорно ждали, чтобы их сняли с машины.

«Какие сильные люди!» — восхищалась Околова.

Так прошли еще один день и одна ночь.

В пятницу одиннадцатого июля, когда Ксения, совершенно измученная, пошла в кабинет прилечь и отдохнуть, вошел капитан Боярский. Вид у него был сконфуженный и растерянный. Он потоптался у порога, потом пожал плечами, махнул рукой, дескать, все равно и пробасил:

— Спасибо за все, я побегу. Немец, говорят, у города, а я позорно проспал. Просто срам, целые сутки продрых…

— Это у вас от контузии. Как рука? Не очень беспокоит? А насчет немцев, не думаю, чтоб их пустили в город… Радио молчит.

Рев машин прервал их разговор. По дороге стремительно двигались клейменные свастиками танки. Из окна больницы сквозь зеленую листву деревьев было видно, как стальные чудища переезжают через небольшой мостик, перекинутый над оврагом. Грохот усилился, на дороге, ведущей в больницу, показались четыре танка и тут же въехали во двор. Из головной машины высунулся немец. Сначала опасливо, потом, осмелев, деловито оглядел здание больницы, что-то отметил у себя на планшете и махнул рукой. Танки развернулись и с ревом двинулись обратно.

Прошло еще несколько минут, и во двор больницы въехал немецкий грузовик. Из кабины выскочил офицер и сделал знак сидящим в кузове солдатам. Те, как горох, посыпались на землю, отбросили задний борт и сняли носилки, где лежал, видимо, тяжело раненный русский полковник. Ксения бросилась к выходу. У порога немецкий офицер, строго глядя на нее, проговорил:

— За этофо полкофника фи будете отвейчать голофой! Ферштайден?

Ксения и Боярский, как завороженные, смотрели им вслед. Уже не было сомнений, что немцы захватят Витебск еще сегодня.

— Раздевайтесь, капитан, я принесу вам пижаму, Люба отведет вас к тяжелораненым. А через несколько дней, когда все прояснится, мы вместе перейдем линию фронта. — И поглядела на Боярского, который стоял, прислонившись к косяку окна, крепко сжимая в руке пистолет. На побледневшем лице его можно было прочесть гнев, безнадежное отчаяние и… страх.

18 июля по Витебску было объявлено о прибытии немецкого коменданта и одновременно издан приказ о регистрации населения, о явке медицинского персонала к властям города.

В тот же день Ксения и Боярский вышли из города и направились по Смоленскому шоссе. Они хотели перейти линию фронта. Капитан НКВД казался сейчас Ксении сильным, уверенным и красивым. «Тогда, у меня в кабинете, у него была минутная слабость! Он смелый человек!» — Она глядела на его могучую спину и крепкий затылок.

Никем не остановленные, они дошли до Рудни. В центре города на дверях здания горкома партии висело объявление — приказ немецкого коменданта, почти такой, какой она уже читала в Витебске, кроме последнего параграфа: «Все лица, обнаруженные в лесу, будут расстреливаться на месте».

За Рудней, километрах в пятнадцати, их задержал немецкий патруль и, проверив документы, велел идти обратно, так как впереди военные действия.

Солнце садилось, запад алел все больше, и лица подошедших к ним двух немцев показались Ксении красными. «Стыдно им, — подумала она, — краснеют!» Один из них, смеясь, спросил другого:

— Вильст ду дизес веиб немен?

— Дизе хексе? Готт беваре! — глядя ей прямо в глаза, ответил тот.

Кровь ударила Ксении, в голову, она знала немецкий язык и отлично поняла разговор немцев: «Хочешь взять эту бабу?» — «Эту ведьму? Упаси бог!»