«Да, вот оно, наше первое "Бородино"! Наша непреклонная воля, презрение к смерти. Солдаты идут в штыки на автоматы, с бутылкой горючей смеси на танк…» — И Денисенко еще долго стоял, прислушиваясь к беседе немецких офицеров, глядя на пожарища, разбитые вокзалы, искореженные железнодорожные пути, лачуги с соломенными кровлями, заросшие кустарником овраги.

У мостов сереют, будто покрытые паршой, минные поля, кое-где поросшие колючим чернобылом. По всему видно, что и люди здесь живут суровые, колючие.

…Светит осеннее солнце. В его белесом свете чудится жуткий отблеск смерти. Поезд катит из долины в долину, мимо исчерченных тенями берез и елей, унылых пепельно-серых полей, прямо на север. Справа время от времени поблескивает река. Здесь Днепр неширок.

Паровоз часто притормаживает, словно никуда не спешит. У переездов и мостиков, вдоль полотна, сереет паутина проволочных заграждений, кое-где стоят бункеры, из их амбразур поблескивает вороненая сталь. Разгуливают с автоматами хмурые охранники в серо-зеленых шинелях, поглядывая на проходящий поезд.

В Орше стояли долго. Мимо мчатся составы с танками, машинами, длинноствольными пушками, солдатами. Наконец поезд трогается без сигнала, будто выкрадывается, и постепенно набирает скорость. И вдруг снова останавливается. Паровоз, жалобно плачет, его надрывный гудок разносится широким веером причитаний по долине и прячется где-то за холмами.

Напротив стоят теплушки. Мордастые стражи отодвигают двери в ожидании приближающейся колонны людей. Она ползет серой, безликой лентой, мужчины в ватниках, в стоптанных кирзовых сапогах, истрепанных дерюгах, женщины в пальтишках, закутанные в платки, идут, едва переступая ногами, будто вытаскивают их из грязи. В их глазах тоска, слезы и злоба. Стражи встречают их возгласами, похожими на лай: «Лос, лос!» — и заталкивают в вагоны.

«Собственные выкрики и ругань разжигают ненависть в них самих, это глубоко продуманная, испытанная система со своими запевалами и дирижерами», — думает Денисенко, поглядывая на Околова и Гункина, и цедит:

— Их глаза как ножи.

— Во время войны законы безмолвствуют, — строго произнес Околов. — Это все пособники партизан. Придется ко всему привыкать.

Николай Гункин, вытянув длинные ноги, уныло уставился в сторону. Мягкие губы его плотно сжаты. За очками не видно глаз. Михаил Ольгский углубился в книгу.

Поезд дернулся, застучали буфера. Видимо, машинист, глядя на все это, срывает злость на паровозе или на пассажирах. И снова мелькают причудливые очертания холмов, вытягивающихся в целые гряды, и столь же причудливые озерные котловины, переходящие в заболоченные полевые и лесные равнины. Та же глушь и безлюдье.

В Витебск прибыли 2 ноября. На вокзале группа разделилась. Околов не терпящим возражения тоном сказал:

— Ты, Миша, и вы, Николай Федорович, отправляйтесь на Большую Революционную сорок четыре. Спросите Кабанова Георгия Родионовича. Скажите, от меня. Пароля не надо. Это тот, что бежал из черновицкого ДПЗ. А мы, — он обратился к Алексею Денисенко, — пойдем на Марковщину. Встретимся вечером на Ветеринарной.

Они разошлись у трамвайной остановки. Глядя вслед шагавшему, как журавль, Гункину, Денисенко бросил:

— Вялый он, Николай, какой-то.

— Ничего, Гункин будет у нас связным. И ты ему поможешь. Мы ведь с Ольгским дня через два-три едем дальше, в Смоленск, — объяснил Околов.

— Мы вдвоем, что ли, останемся? — удивился Денисенко.

— Нет, почему же. Скоро сюда приедет Брандт. Знаешь, он был во Львове по особому заданию. Потом познакомился с Кабановым, нашим резидентом в Витебске, и с моей сестрой, Ксенией. Она капризная, но надо ее заставить работать с нами, — в этих его последних словах звучала досада.

Подошел трамвай. Они уселись на свободные места.

— Ты здесь родился? — спросил Денисенко у Околова.

— Нет, родился я в Воронеже, но детство провел в Витебске. И моя мать живет сейчас здесь, двоюродные братья тоже. Боюсь я сразу к старухе заходить. Надо ее подготовить. Думал, она умерла. Похоронил ее в своем сердце и вдруг окольным путем получаю от нее весточку. Наврали мне… — И снисходительно и даже со злорадством добавил: — Давно я ждал своего часа. Немцы дошли до Москвы и Петрограда! — Околов отвернулся и долго смотрел на проплывавшие мимо пожарища, дома, кое-где разрушенные, кое-где с зияющими чернотой оконных проемов, кое-где обожженные огнем, потом, окинув холодным взглядом сидящего напротив человека, с виду рабочего, обратился:

— А вам, господин, не приходит в голову, что во всем этом, — он указал на разрушенные дома, — виноваты вы сами? Все было б по-другому, не допусти вы к власти большевиков! А вы их терпели!

— Техникой немец берет, внезапностью! Силы накопил агромадные, вот и прет, — сердито проговорил мужчина. — Не бойсь, выдохнется! Война теперича совсем другая. — И, наклонившись, вполголоса пропел: — Идет война народная… Озверел немец, на весь народ намахнулся… Погодь, еще свое получит…

— Народ твой раб, был рабом, рабом и остался. И сам ты раб! — озлился Околов.

Денисенко, чтобы снять напряжение, рассмеялся:

— Под немцами мы не останемся? Верно?

«Околов затевает беседы, хочет пощупать людей. Проверяет свои аргументы. Не на того напал», — посмеивался про себя Денисенко.

Минут через десять трамвай остановился.

— Дальше не поедем, путь испорчен, — спокойно объявил кондуктор.

Пришлось оставшуюся дорогу преодолевать пешком.

— Саботажники! — ворчал Околов. — Можно было ехать! Путь исправен! — Потом обратился к Денисенко: — Ты меня извини, но мне хочется сначала поговорить с сестрой наедине. Я к ней один пройду, а ты подожди меня в приемном покое.

Околов рассчитывал на неожиданность, ему хотелось огорошить сестру своим внезапным приходом и попытаться разгадать, не завербована ли она органами госбезопасности. НКВД известно, конечно, о его нелегальном пребывании в 1938 году в СССР, а может быть, даже и о его поездке в Ленинград. И не осталась ли сестра по их заданию в Витебске? А то, что Ксения не эвакуировалась, он узнал от начальника «абверкоманды-203». При нем он звонил в витебское гестапо, и оттуда сообщили, что врач Околова назначена начальником больницы, главным врачом, что живет с матерью на Ветеринарной.

Ксения спокойно направилась навстречу брату, когда он отворил двери ее кабинета; и только в глазах ее бегали тревожные огоньки. Он порывисто взял ее за руки и пытливо на нее уставился.

Ксения заметила брата в окне, когда он шел по двору больницы. Приход немцев в город подготовил ее к возможной встрече с Георгием. «Не может быть, чтобы Жорж пошел с немцами!» — думала она, отгоняя саму мысль, что он станет помогать фашистам.

— Ты все-таки пришел! — не опуская глаз, укоризненно произнесла она более для себя, чем для брата. — Почему нет на тебе немецкой формы? Например, гестаповской?