Живого.

Кажется.

Я подскочила, не чувствуя боли в подвёрнутой лодыжке, и бросилась к нему, обхватив руками за плечи, пытаясь рассмотреть лицо.

— Ларс, ты как?! Ларс?

Он вроде как пытался встать, но тут же оседал обратно, а поскольку наш вес и рост были попросту несравнимы, утягивал меня за собой.

— Ларс?!

Мой друг был не просто белый, а какой-то неестественно, смертельно белый, холодный, и мне вдруг почудилось, что, несмотря на широко открытые глаза, дрожащие губы, вздрагивающие плечи, я обнимаю мертвеца.

Выпускать пламя, которое могло его обжечь или поджечь сухую листву, я не стала, попыталась согреть теплом своего тела.

— Ларс, вставай! Ответь мне, закат… закат вот только закончился, ты можешь мне ответить, Ларс!

Он открывает рот и смотрит на меня снизу вверх, ошеломлённо, потерянно и совершенно беспомощно, как заблудившийся двухлетний ребёнок, и хотя он всё-таки, очевидно, жив, меня лихорадит тревожным ожиданием чего-то страшного.

Впрочем, что может быть страшнее, того, что уже произошло?

Лен мертв.

— Что случилось? — я наклоняюсь к приятелю и шепчу почти в губы, смотрю в глаза, чёрные от неестественно расширенных зрачков. — Ты почти на двое суток пропал, где ты был? Ты не ранен?

Ларс утыкается лбом, холодным, как камень, мне в лоб.

— Джей. Не помню. Не помню ничего!

— Я так волновалась, я… Лен погиб, упал с башни, — выпаливаю, и только потом понимаю, что сейчас совершенно неуместный момент для таких откровений. Надо сначала выяснить, что с ним. Может, ногу сломал, и сознание потерял от боли? Или с сердцем стало плохо, или…

— Это не я! — торопливо шепчет Ларс, сдавливая руки так, что синяки останутся. — Джейма, это не я! Правда! Я не виноват!

На секунду мы замираем, и в лесу становится очень тихо.

— Ларс, я… — говорю медленно, первый раз в жизни испытывая желание отойти от него подальше, — я и не думала обвинять тебя в чем-то подобном.

/прошлое/

Я жду, когда за мной приедут.

Жду, когда меня заберут.

Сейчас очень рано, наверное, часов пять утра. Я не смотрю на огромные часы на башне, нет необходимости — внутренний будильник никогда меня не подводит.

Правда, в последнее время мой организм совсем слетает с катушек, очевидно, магическое истощение дает о себе знать. По утрам еле-еле заставляю себя подняться, проснуться, стряхнуть тёплую тяжелую сонливость и лёгкую тошноту.

А ещё постоянно хочется есть, всё подряд, даже то, что раньше не любила. Наверное, тело изо всех сил пытается восстановить выкаченную энергию.

Сегодня меня снова везут в Тарол. Организм отчаянно сопротивляется бодрствованию, запястья и лодыжки тяжелеют, низ живота протестующе ноет — на фоне всех переживаний и переутомлений сбился цикл. Больше всего на свете мне хочется бросить на землю маленький саквояж и подняться к Энтони. Раздеться и лечь к нему, обнять руками и ногами, горячего, спящего, и ни о чём не думать, ничего не делать, ничего не решать. Сейчас я уже не жалела, что наши отношения бесповоротно пересекли границы "нежных влюблённых" в сторону "любовников". Это даёт больше, чем отнимает. Что вообще это отнимает, если я планирую прожить с ним всю жизнь?

В ближайший выходной, когда я надеялась спать и ни о чём не думать, собираются приехать родители Энтони, и он планирует нас познакомить. Вообще-то подобное не разрешается, но для Фоксов, вероятно, сделали исключение. Для подготовки к "смотринам" у меня нет ни времени, ни сил. Надеюсь только, что после сегодняшнего выезда я останусь без явных следов телесных повреждений на видных местах.

Чтобы Энтони ничего не заподозрил и ни о чем не переживал, я научилась скрывать следы агрессивного магического воздействия, не нивелируя, излечивая его, а перенаправляя с внешней стороны вовнутрь.

Всё это убивает меня. Медленно и неотвратимо. Надо продержаться, я должна просто продержаться, осталось совсем немного, — я едва сдерживаю очередной приступ тошноты.

Приближающаяся ко мне фигура в тёмном плаще с капюшоном заставляет недоумённо подняться с места. Что ещё за провожатые? Должен подъехать просто экипаж.

В последнее время даже нас троих, меня, Лайса и Джаннинга, стали отвозить в столицу по очереди.

Женщина — ибо это женщина — мне знакома, хотя мы виделись, по сути, только на двух приветственно-запечатывающих церемониях в начале первого и второго учебного года и мельком, в коридорах. Адриана Сейкен, глава факультета жизни. Вероятно, она молода, но в её случае возраст удивительным образом не читается.

Её прямые тусклые русые волосы обрамляют худое невыразительное лицо. Голос я слышать не могу, печати безмолвия и тишины снимут с меня только по приезду, но отчего-то помню, что он такой же бесцветный и тусклый, как и вся её внешность.

Что ей от меня надо? В такую несусветную рань…

В сердце вспыхивает безумная безосновательная надежда на то, что леди заберёт меня отсюда, что она по некой неведомой мне причине попросту была не в курсе происходящего, а вот сейчас узнала и категорически против подобных измывательств над студентами…

И, словно отвечая на невысказанную немую мольбу, она кивает мне, берёт меня за руку и увлекает за собой. Не в сторону общежитий, не в сторону главного корпуса, а прочь, к центральным воротам.

Там, словно надсмехаясь над моей наивной верой в чудо, стоит запряженный экипаж.

Не тот, который отвозил меня во дворец, к адьюту. Другой. Но — экипаж.

Повинуясь жесту леди Сейкен, я сажусь внутрь, чувствуя, как нервная дрожь прошивает тело. Глава факультета жизни устраивается рядом, что-то говорит, наверное, кучеру: я вижу, как движутся худые бесцветные губы леди, но не могу разобрать ни слова.

Экипаж трогается.

Мне страшно.

***

Едем мы долго, и мне отчего-то кажется, что по тому же маршруту, и дорога занимает примерно столько же времени. И когда мы наконец-то выходим, леди стремительно движется по направлению к высокому зданию, тающему в удивительно густом молочном утреннем тумане, но боли, до зубовного скрежета напоминающего ненавистный королевский дворец.

Впрочем, чему я удивляюсь. Все они заодно.

Она снимает с меня печати, не слишком-то церемонясь, грубо, словно вытаскивая кляп изо рта пленного шпиона для допроса.

Ведёт за собой, тем не менее, в полном молчании, и только придя в одну из бесчисленного множества комнат, в которой я не была, заглядывает в лицо и снисходит до каких-то объяснений:

— Здравствуй, Корнелия.

Я молчу. Всё равно слов от меня никто никаких не ждёт.