– А если это все -таки не они? – резонно замечает сестра, сразу же принимаясь за дело: ища номера своих прикормышей с разных каналов и газет.

– Нам же лучше, – сделав затяжку, выпускаю густое кольцо дыма, наблюдая, как оно медленно расползается по стеклу. -Стравим их, и пусть грызутся. В крайнем случае, если не найдем, перекинем все на Назарчуков.

– Не раскатывай слишком губу, Сережа, – назидательно замечает сестра, полностью оправившись от моих наездов. – Назарчуки тоже не пальцем деланные. И возможно, это они пытаются нас убрать.

– Ну, это было бы хорошо, если они. Выдумывать ничего не придется – двух зайцев разом.

– Да, хорошо бы. Хуже будет, если это от Измайловских или Ореховских ответка за твой осенний вояж. Тогда отвертеться будет кра-а-айне сложно, – тянет сестра, всем свои видом заявляя: «А ведь я говорила тебе!».

И я не могу с ней не согласиться. Если это привет от братвы, доказать, что я не имею к покушению никакого отношения будет не просто сложно, а п*здец, как сложно, учитывая, что я был с ними замечен и вел дела. Однозначно, это раздуют, и в ход пойдёт всё и вся.

– Им невыгодно сейчас привлекать к себе внимание властей, – задумчиво привожу не слишком убедительный аргумент, наблюдая, как дочь выходит из машины.

– Невыгодно, – кивает Зойка и не в силах удержаться, чтобы не подкинуть масла в огонь, добавляет.  – Если, конечно, они не в сговоре с этими властями.

– Ладно, ты занимайся новостями, а я пошлю людей в Москву, пусть рыщут в этих направлениях, – заключаю, встречаясь с Олькой взглядом. Дочь на мгновение застывает и неуверенно растягивает губы в виноватой улыбке, подобно лучику солнца разгоняя сгустившиеся вокруг меня тучи. Подмигнув, улыбаюсь в ответ, чувствуя облегчение и радость. Эти десять дней отчуждения хоть и пролетели в делах, да заботах, а все же дались не так уж легко. Нам с Ларкой не хватало нашей звездочки: ее улыбки, смеха, ее неиссякаемой энергии. Дом без нее, будто опустел и стал совершенно чужим. Однако, если жена каждый день встречалась с дочерью, я себя пересилить не мог. Поначалу злился, а потом просто стало стыдно. Ведь по сути Олька права.  Правда, я не считал, что она имеет право что-то нам высказывать, тем более, в такой форме.

Впрочем, меня больше беспокоили причины ее поведения, о которых все упорно молчали. Может, Настька и была права, прося не вмешиваться и не давить, но глядя сейчас на осунувшуюся Ольку, у меня внутри что-то сжимается, и я жалею, что не прибил этого гаденыша, обидевшего мою дочь.

Махнув ей, что сейчас спущусь вниз, отдаю Зойке последние распоряжения и направляюсь на выход из кабинета.

– Кстати, что насчет дома в Бронксе? Отменяю сделку? – бросает она мне вслед. Я замираю возле двери и сжимаю со всей силы ручку. Собственное бессилие и Настькино наплевательское отношение вновь разжигают во мне бешеную злость.

Столько суеты, денег, приготовлений и все коту под хвост. Послать бы эту сопливую бестолочь по известному маршруту. Как говорится, ушла и до свидания. Но нет, не могу выкинуть из головы, как она, что с ней, где, с кем…

Поэтому вместо того, чтобы дать сестре добро, выставляю себя сказочным долбо*бом и прошу подождать.

– Чего, Серёжа? – снисходительно интересуется Зойка, а я и сам не знаю. Понимаю, что время упущено, Можайский сейчас включит военный режим, и борьба с Настькиными тараканами будет стоить мне очень-очень дорого, но не могу я вот так просто отпустить её.

Следующие две недели проходят под грифом «Работа и еще раз работа!», Бесконечные командировки, переговоры, терки с налоговой, суды по мелочам и, конечно же, вспыхивающие тут и там слухи о моей причастности к аварии.

Можайский прямых заявлений в мою сторону, естественно, не делал. На фоне разразившегося скандала о разбазаривании регионального бюджета на его амбициозные планы, беспочвенные обвинения не добавляли ему плюсов, однако, гадливые статейки про мое беспредельное прошлое и нечистоплотность в делах выходили регулярно, как бы навевая на мысль, что от меня можно ожидать, чего угодно.

В другое время я бы, наверное, не парился. Институт репутации в нашей стране – вещь крайне эфемерная, поэтому моя позиция на сей счет не отличалась оригинальностью. Как говорится, собаки лают, караван идет. Но сейчас нервы были взвинчены настолько, что каждая мелочь выводила из себя.

А все Настька – дурочка наивная. Так ведь ни разу и не вышла на связь, даже с Олькой. Я подозреваю, что ей просто-напросто не дают. Самое хреновое – пока она в Москве, у меня тоже руки и ноги связаны. Максимум, что могут мои люди – это наблюдать издалека, да вынюхивать аккуратненько, чтоб мое имя никоим образом не всплыло рядом с этим делом.

Само собой, я не находил себе места. По сообщению моих людей Настькину мамашу выписали уже на следующий день. Отделалась она небольшим сотрясением да парочкой царапин. Можайский с младшей дочерью и вовсе сразу же вернулись в наш город. Я рассчитывал, что и Настька с матерью в скором времени последуют их примеру, ан нет. Вот уже третью неделю практически безвылазно они сидели в своем московском доме, а если и выезжали куда-то, то с такой толпой охраны, что сам цезарь со своими преторианцами отдыхал.

Понятно, что мамаша делала все для того, чтобы оградить Настьку от меня. И, пожалуй, я бы доверил ей безопасность моей девочки, если бы был уверен, что Жанна Можайская сможет также защитить ее от собственного мужа, который не то, что родную маму, а собственную жопу готов продать ради лишнего куска. Но уверенности не было, как и покоя. Хотя, надо признать, варясь в этом дурдоме и не получая от Настьки никакой отдачи, иногда проскальзывала шальная мысль – а может, оно и к лучшему? Может, на этом надо остановиться, пока никто ничего не знает? Не разрушать свой привычный уклад жизни, свою семью, отношения с детьми, да и ей не портить беззаботную юность своими проблемами. Ведь по сути, что нас ждет лет так через двадцать? Это я в свои сорок точно знаю, что нашел ту самую, подходящую мне на все двести, с которой действительно могу быть счастливым. А она? Что она в девятнадцать лет может знать о жизни, о мужиках, об отношениях? Нужен ли я ей буду по итогу, если она уже сегодня готова дать заднюю?

Такие сомнения обуревали меня. Подавить их становилось все сложнее, особенно, в моменты, когда, как сейчас, по приезде домой обнаруживаю, что дети отправлены к бабушке, а в столовой ужин на двоих с вином и неловко улыбающейся Ларкой в каком-то сексуальном, шелковом платье, больше похожем на ночную сорочку, с разрезом от бедра.

– Привет, – прижавшись ко мне всем телом, выдыхает жена куда-то мне в шею и мимолетно касается губами моей щеки.

Понятно, что на перемирие настроена конкретно. Видимо, решив, что раз я теперь ночую дома, то загул закончился, и можно возобновить супружеские отношения.

Раньше это всегда срабатывало, мы как будто перезагружались и начинали с чистого листа. Но теперь… Я впервые не знал, как быть.

Лариса суетилась вокруг стола, спрашивала про работу, рассказывала про успехи детей, про последние новости. Я на автомате открывал вино, слушал, смотрел и задавал себе вопрос: зачем мне соплюха, у которой семь пятниц на неделе? Зачем весь этот головняк, когда вот она – женщина, которой не надо ничего объяснять, чтобы быть уверенным в ее выборе? Которая пусть давно уже не любит, впрочем, как и я ее, но надежная, своя, родная. Знает меня вдоль и поперек: все мои отбитые привычки, поэтому кладет мне ложку вместо вилки для салата, зная, что мне так больше нравится, и плевать на этикет, ставит передо мной маринованные огурцы, потому что я так с детства привык.