мыслителей. По его мнению, предпочтительнее совокупность учений, разрабатываемых в эту эпоху, именовать «платоновским ориентализмом»[443] — понятие, превосходящее не только учение Платона и неоплатоников, но и греческую философскую традицию. Ведь немалый вклад в формирование системы идей Ренессанса внес Пико делла Мирандола, нашедший в иудейской каббале (вернее, в том, что он под ней подразумевал) оставленный Моисеем устный закон, говорящий о Христе и готовящий мир к Его пришествию. Таким образом, и в философии Пико встречается тот же «апологетический дискурс христианства до Христа», развернутый внутрь иудаизма, на учение, предположительно восходящее к Моисею. Все это, согласно Ханеграаффу, в сумме и создало «референтный корпус западного эзотеризма»[444].

Это означает, что западный эзотеризм основывается в конечном счете на историографической концепции, а не на общефилософском или религиозном мировоззрениях, не в особом подходе к знаниям или «форме мысли». Однако, поскольку ренессансный нарратив древней мудрости был сам производным от платоновского ориентализма, философские мировоззрения и эпистемологии спасения, базовые явления поздней Античности, безусловно, стали центральным его элементом. Вот почему концепции соответствий: живой природы, воображение/посредничество […] и, возможно, даже трансмутации […] — действительно распространены во всем корпусе…[445]

«Апологетический дискурс» долгое время расценивался как вместилище мудрости веков, пока филологические открытия Нового времени не подорвали авторитетность тех текстов, на которых он строился. В отличие от Фрэнсис Йейтс, связывающей упадок описываемой мудрости с открытиями Исаака Казобона, Ханеграафф считает, что процесс ее отторжения начался значительно раньше и именно он четко оформил конструкт западного эзотеризма. Уже в эпоху Возрождения среди мыслителей стали раздаваться голоса, призывающие с осторожностью относиться к идеям дохристианских мудрецов, а то и вовсе не принимать их. Главным мерилом для высказывающих такие суждения становилось буквальное понимание Библии, через призму которого и оценивалось все, что претендовало на истинность. Одним из первых четко оформивших такой подход в своих работах и придавших ему важные оттенки был ученик Агриппы Неттесгеймского Иоганн Вир, сформулировавший в «De praestigiis daemonum» ровно противоположную идее «апологетического дискурса» концепцию. Дохристианские мудрецы, согласно ей, вдохновлялись вовсе не Божественной мудростью, а напрямую черпали знания от дьявола и его демонов. Причем, следуя ренессансной моде на генеалогические линии, Вир разрабатывает так называемую «генеалогию зла»[446], в которой возводит все учения нехристианских мудрецов ко внуку Хама (сына Ноя) Мицраиму, отождествленному им с Зороастром. Как замечает Ханеграафф,

результаты были катастрофическими: даже когда еще был жив Ной, он беспомощно вынужден был смотреть, как его собственные потомки «ужасной формой идолопоклонства разрушали церковь Божию». Египтяне, вавилоняне и персы — все потомки Зороастра — передали искусство идолопоклоннической магии другим народам таким образом, чтобы наконец весь мир заполнился дымом нечестия так, «будто из печи или фабрики зла»[447].

Так складывается «антиапологетический дискурс», берущий за основу ту же идею мудрости древних, но переворачивающий ее с ног на голову. Многочисленные последователи этой концепции стали развивать и дополнять ее на свое усмотрение. Так, Жан Боден в «De la demonomanie des sorciers» (1580) развивает «генеалогию зла», включая туда Ямвлиха, Прокла, Порфирия, императора Юлиана Отступника, Пико делла Мирандолу и Агриппу Неттесгеймского. Фактически здесь мы встречаемся с конструированием истории мысли, можно даже сказать истории философии, с оценочным суждением, положенным в ее основание. Причем жесткость и непримиримость суждений ее выразителей по отношению к тем, кто создал условия для процветания учений, расходящихся с Библией, становились все более суровыми и доходили даже до критики самих отцов-апологетов. Один из таких критиков, Джованни Батиста Криспо, пишет:

…таким образом… часто случалось, что отцы позволяли сравнивать религию с религиями, священную (sacred one) с мирскими (profane). И смертных людей (из которых сделали богов) позволено было сравнивать с бессмертным Богом, ангелов и святых с демонами, домашними богами и даже призраками, гениями, что уж является самым нечестивым[448].

В контексте зарождения протестантизма и его борьбы с искажениями христианства католической церковью все это приводит к тому, что аргумент «платоновско-герметического христианства»[449] становится оружием в битве за очищение истинного апостольского христианства от языческих наслоений, привнесенных в него по ошибке и зачастую выражавшихся в смешении философских учений со Словом Божиим. Таким образом, историографическая концепция «западного эзотеризма» как христианства до Христа перерождается в собрание заблуждений и искажений христианства, созданных по наущению дьявола и распространяемых бесконечными генеалогиями ложных мудрецов.

Но Новое время, вступившее в свои права, не собиралось оставлять все как есть, его новая философия, в первую очередь апеллирующая к естественному свету разума, должна была пойти дальше оппозиции библейской истины и античного заблуждения. Появляется филологическая критика, доказывающая позднее происхождение текстов, составивших основу prisca theologia, происходит переоткрытие античной философии уже непосредственно без апологетических предпосылок; наконец, возникает рационализм, все более абстрагирующийся от религиозного мировоззрения, вернее сводящий все религиозное мировоззрение к рационально объяснимым феноменам. Все это в сумме порождает новый виток в отношении к «историографической концепции западного эзотеризма». Постепенно «антиапологетический дискурс» трансформируется в идею отрицания суеверий, глупых заблуждений, полностью противоположных истинному свету разума. Более уже никто не верит в генеалогию зла, как не особо верит в реальность дьявольских наваждений, а все учения, ассоциирующиеся с подобными вещами, являются не более чем псевдофилософией, глупыми сказками. Очень ярко такое отношение выражено у мыслителя XVIII века Кристофа Августа Хоймана (Christoph August Heumann):

Из того что было сказано… четко следует, что философия, которой паписты были введены в язычество и которая известна как philosophiam barbaricam, есть ложная и поддельная философия. Так adieu, дорогие Philosophia Chaldaeorum, Persarum, Aegyptiorum. Так обычно делают столько шума из слепого почитания античности… Я убежден, что все эти Collegia sacerdotum Aegyptiorum, Orphaicorum, Eumolpidarum, Samothracum, Magorum, Brachmanum, Gymnosophistarum и Druidum, называемые Occulta, а затем снова arcana или secreta и secretiora… были школами не мудрости, а глупости…[450]

Столь безапелляционные характеристики не могли не сформировать негативного отношения к комплексу явлений, который стал ассоциироваться с «историографической концепцией западного эзотеризма». Так и произошло. Постепенно имена мыслителей, связанных с ней, и учения, составляющие ее основу, стали вытесняться из академических историй философии и удостаиваться лишь упоминаний как курьезы древности. Обращение же к ним на долгое время стало ассоциироваться с нездоровым интересом, дилетантизмом или откровенной глупостью обращающегося. Четко очертившийся в эпоху Просвещения конфликт между рационализмом и иррационализмом не оставлял места для переходных форм, а поскольку «дискурс западного эзотеризма» претендовал на место и в рациональном, и в иррациональном, то он тем более порицался и изживался. Ханеграафф по этому поводу пишет: