Я сел рядом с Филиппой, а Джеймс – с другой стороны от меня. Холодный ветер кружил вокруг нас, трепал волосы, жалил лица и руки. Голоса певцов отражались от воды, глубокие и далекие, словно наши капризные русалки тоже скорбели.

Почему они поместили нас здесь, у всех на виду? Ряды скамеек напоминали галерею в зале суда, сотни пар глаз жгли мой затылок. Позже это ощущение стало привычным, но тогда я впервые его почувствовал. Вот она, уникальная пытка для актера – иметь безраздельное, отчаянное внимание публики и повернуться к ней спиной от стыда.

Я посмотрел на соседнюю скамью. Рен сидела между тетей и дядей, и никогда еще она не была так похожа на ребенка, как теперь. Ее ноги едва доставали до земли, а голова склонилась на плечо мистера Стирлинга. Он столь сильно напоминал Ричарда, что я невольно уставился на него. Те же черные волосы и жесткий сжатый рот. Морщины прорезали кожу в уголках темных глаз, а баки уже серебрились. Я не сомневался, что именно таким Ричард стал бы лет через двадцать. Но этого, конечно, никогда не случится.

Он, наверное, почувствовал мой взгляд, потому что внезапно повернулся в мою сторону. Я отвел глаза, но промедлил – это был контакт лишь на долю секунды, электрический разряд, который сотряс меня изнутри. Я судорожно вздохнул, огоньки свечей плясали на периферии зрения.

«Но если б ты причину знать хотел,

Зачем огни и привиденья бродят»[58], – подумал я.

– Оливер? – прошептала Филиппа. – Ты в порядке?

– Да, – ответил я. – Нормально.

Я не верил себе, не верила и она.

Она открыла было рот, наверное, хотела добавить что-то еще, но не успела заговорить: хор умолк, и на пляже появился Холиншед. Он, как и мы, был одет преимущественно в черное. Синий фирменный шарф Деллехера с вышитым на одном конце пером и ключом висел на шее декана. Несмотря на неожиданную цветную ленту, Холиншед выглядел мрачно и внушительно, его крючковатый нос отбрасывал на лицо уродливую тень.

– Добрый вечер, – сказал он усталым голосом.

Филиппа переплела свои пальцы с моими и неуверенно улыбнулась. Вскоре я так крепко сжал ее руку, что костяшки пальцев побелели.

– Мы здесь, – продолжал Холиншед, – чтобы почтить память замечательного молодого человека, которого вы все знали. – Он прокашлялся, сложил руки за спиной и какое-то мгновение смотрел на песок под ногами. – Как лучше всего почтить память Ричарда? – спросил он, вновь подняв взгляд. – Он – не из тех, кого вы скоро забудете. Можно сказать, он был больше жизни. Справедливо считать, что он будет и больше смерти. Наш Ричард… – Он умолк, прикусив губу. – Итак, невозможно не думать о Шекспире, когда говоришь о Ричарде. Он часто появлялся на подмостках нашего театра, играя трагических персонажей. Но есть одна роль, в которой мы не успели его увидеть. Те из вас, кто хорошо его знал, вероятно, согласятся, что из него вышел бы прекрасный Генрих Пятый. Я, например, чувствую себя обделенным.

Браслеты Гвендолин зазвенели, когда она поднесла руки ко рту. Слезы катились по ее лицу, оставляя на щеках черные полоски размазанной туши.

– Генрих – один из самых любимых и беспокойных героев Шекспира, такой же, каким был и Ричард. Несомненно, теперь они оба будут оплакиваемы в равной мере. – Холиншед сунул руку в глубокий карман пальто, что-то нащупывая. – Прежде чем я прочту вам этот отрывок, я должен попросить прощения у наших актеров-четверокурсников. Теперь их уже шестеро… Я никогда не притворялся, будто обладаю артистическим талантом. Но я хочу засвидетельствовать Ричарду свое почтение и надеюсь, что, учитывая обстоятельства, и вы, и он найдете в своих сердцах силы простить мне мое дурное исполнение.

Послышался хриплый смешок. Холиншед достал из кармана клочок бумаги. Я услышал еще какой-то шорох и обнаружил, что Александр взял Филиппу за другую руку. Он смотрел прямо перед собой, выпятив челюсть.

Мой взгляд вернулся к декану.

Холиншед:

– «Задернись, небо, черным! Превратись

В ночь светлый день! Пророки перемен,

Зловещие кометы, потрясайте

Блестящие хвосты, бичуйте ими

Сонм злых светил, дозволивших потонуть

Монарху Ричарду!»[59]

Он нахмурился, смял бумажку и спрятал ее в карман.

– Англия никогда еще не теряла столь даровитого короля, – сказал он. – Деллехер никогда еще не терял столь даровитого студента. Давайте запомним Ричарда так, как он бы того хотел. Для меня – большая честь представить вам его портрет, который с сегодняшнего дня будет висеть в вестибюле Театра Арчибальда Деллехера.

Декан протянул руку, чтобы снять с мольберта черную ткань. Я увидел на холсте лицо Ричарда, и мое сердце подпрыгнуло к горлу. Это был его портрет в роли Цезаря, немного уменьшенная копия.

Он смотрел на нас сердито, властно, и я понял, что Холиншед ошибается. Ричард не хотел, чтобы о нем помнили хорошее. Он жаждал опустошить тех, кто причинил ему зло. Нас.

– От имени Ричарда я могу сказать лишь это, – продолжал декан. – И еще я хотел бы добавить, что, к сожалению, не был знаком с ним столь же близко, как многие из вас. Поэтому я отойду в сторону и позволю кому-нибудь из его друзей произнести несколько прощальных слов.

Он закончил без каких-либо величественных жестов и спустился с подиума. Я посмотрел на Мередит, но она не двигалась. Рука Александра покоилась у нее на коленях, крепко зажатая между ее ладонями. Теперь мы четверо были соединены, как куклы в бумажной цепочке.

Чей-то шепот заставил меня отвести взгляд. Рен встала и робко направилась к подиуму. Сначала ее почти не было видно: бледное лицо и тонкие светлые волосы парили прямо над микрофоном. Она начала говорить тихим прерывающимся голосом:

– У нас с Ричардом никогда не было родных братьев и сестер, поэтому мы были ближе, чем большинство кузенов. Он стал моей второй половиной. Иногда мы шутили, что он – мои две трети.

У меня скрутило живот, и я согнулся от резкой боли. Моя ладонь стала липкой от пота, но Филиппа продолжала держать меня за руку.

– Декан Холиншед был прав, когда сказал, что Ричард – больше, чем жизнь. Но не всем это нравилось. Я знаю, многие из вас вообще его не любили. Чтобы быть абсолютно честными с вами, скажу, что иногда я не люблю… не любила его тоже. Ричарда оказалось не так-то легко полюбить. – Ее голос надломился, сломался, и она зажмурилась, борясь со слезами.

На соседней скамейке беззвучно рыдала миссис Стирлинг, ее пальцы теребили воротник пальто. Рядом с ней, стиснув кулаки, сидел ее муж.

– О боже, – пробормотал Александр. – Я этого не вынесу.