особ противоположного пола, среди которых он слыл «красавцем на загляденье». Но позабыть о Кэтрин было решительно невозможно. «Я узрел природу человека в той форме, в коей она никогда доселе не существовала. И сердце мое должно теперь остыть не только метафорически, прежде чем чувство это сможет измениться или забыться», – заверял он свою сестру. Но сердце его все-таки продолжало биться, и в мыслях своих он все так же ощущал себя способным «лелеять чувства к ней [Анне] более пламенные и чистые, чем к кому-либо».

Так что это был, конечно, не расчет в чистом виде, но и не любовь, а просто надобность в новой жене, и бедной мисс Кавендиш это через некоторое время сделалось предельно ясно. В итоге те ухаживания завершились ничем. А затем в 1815 году с подачи тестя лорда Аберкорна граф женился на вдове старшего брата Кэтрин виконта Гамильтона. Леди Гарриет Гамильтон успела пробыть замужем всего четыре с половиной года, прежде чем тот скончался от некоего «неизлечимого недуга» (вероятно, от все той же чахотки, преследовавшей их семью), а потому оказалась вполне способна понять и разделить все чувства Абердина по случаю безвременной утраты молодой супруги. Брак между ними выглядел предельно разумным, поскольку возвращал вдовцу столь чаемый им домашний очаг, а внука (и теперь уже и законного наследника) дряхлеющего лорда Аберкорна оставлял на попечение не неведомо какой мачехи, а годами проверенной и любимой тети. Вот только, вопреки россказням этого многоопытного сводника, «разумность» этой внутрисемейной женитьбы вдовца на вдове вызывает сомнения. С точки зрения жениха, по меньшей мере. Ведь еще совсем недавно лорд Абердин отзывался о своей будущей второй жене весьма нелестно: «…на вид достаточно мила… но тупее нее я мало кого встречал».

Со стороны Гарриет затея тестя сосватать ее за овдовевшего зятя, похоже, была воспринята не без энтузиазма. Ее, пусть и всего лишь в двадцать два года, но с тремя детьми, перспектива повторного выхода в свет и состязания с юными дебютантками на рынке невест явно не прельщала. Возможно, впрочем, что она даже и запала на весьма красивой наружности Абердина, с которым имела возможность общаться в последние годы в кругу семьи своего покойного мужа.

В целом, однако, вдовы эпохи Регентства вступали в повторные браки значительно реже вдовцов [51]. Многое зависело от личной предрасположенности вдовы к новому замужеству в силу таких факторов, как стесненность в средствах или планы и надежды на будущее. Если наследуемая доля или пенсия вдовы позволяла ей и дальше существовать безбедно, она вполне могла предпочесть «оставаться сама себе хозяйкой и жить припеваючи», где и как ей захочется без оглядки на мужчину, и даже, возможно, сделаться единственной попечительницей собственных детей. Но случалось и такое, что вдовьи доходы оказывались мизерными по сравнению с привычными ей круглыми суммами расходов модной светской дамы или по каким-то причинам не выплачивались вдове в срок; особенно же несладко приходилось женщинам, которые обнаруживали, что муж не оставил им после себя ничего, кроме долгов. Что до будущего образа жизни, любая вдова, пожалуй, была только рада возможности вырваться из нескончаемого круговорота зачатий, беременностей и родов; можно сказать, даже счастлива возвращению к безбрачию, ибо оно избавляло ее от риска повторения участи несчастной леди Марии Дунканнон, проведшей всю взрослую жизнь на сносях и умершей от изношенности организма пятнадцатью родами в сорок шесть лет. С другой стороны, можно ведь было овдоветь и молодой, бездетной и страстно нуждающейся в мужской любви и поддержке, как это произошло с Магдален де Лэнси.

Помимо соображений касаемо желаемого уровня и образа жизни вдове приходилось не менее тщательно взвешивать и репутационные аспекты своих возможных романов, ибо за вдовами, похоже, приглядывали куда пристальнее, чем за вдовцами. И блюсти траур в одежде и поведении от них, в отличие от вдовцов, требовалось неукоснительно. Магдален после смерти сэра Уильяма пришлось месяцами отмахиваться от гнусных инсинуаций и ехидных замечаний других дам, указывавших ей на недостаточную меру скорби по покойному, – в то время как любвеобильного лорда Вустера злые языки не трогали вовсе, поскольку в модном свете считалось, в целом, вполне допустимым, чтобы вдовец по скорому времени после потери супруги принимался утешать себя как умеет. «Она, должно быть, реально сделана из кремня», – вынесла ей приговор леди «Джорджи» Леннокс, дочь герцога Ричмондского, видимо, не дождавшись от Магдален после Ватерлоо подобающих, по ее мнению, многодневных или даже многонедельных рыданий и прочих признаков женской слабости и беспомощности, поскольку та вместо этого, держа себя в руках, деловито занялась организацией похорон мужа и своего собственного переезда из Бельгии обратно на родину. Мнению Джорджи вполне созвучен и отзыв одной знакомой тети Магдален, которая, ознакомившись с присланным тою родным кратким и сухим письмом с известием о гибели мужа, назвала ее «слишком уж собранной, прямо до неловкости для близких». Принадлежащий перу леди де Лэнси пронзительный рассказ о том, каково ей пришлось в Брюсселе на фоне Ватерлоо, возможно, как раз и был ею написан в попытке развеять слухи о собственном бездушии и вернуть себе репутацию должным образом скорбящей вдовы великого мужа.

Слишком поспешный выход вдовы замуж за другого, в целом, делал ее уязвимой для критики за недостаточную печаль по покойному мужу и неуважение к его памяти. Несмотря на то, что Гарриет соблюла положенный годичный траур перед выходом за лорда Абердина – в точности так же, как это делали лорд Вустер и другие вдовцы, – о ее повторном браке одна дама отозвалась подчеркнуто негативно именно из-за того, что «по странному стечению обстоятельств… недолго горевала она по первому мужу».

И об устройстве жизни своих детей, особенно дочерей, вдове приходилось помнить. Более низкий статус второго мужа мог лишить их перспектив. Дочь овдовевшей графини Линдсей леди Шарлотта до конца жизни будет держать зло на свою мать за решение выйти замуж вторично за своего кузена – преподобного Питера Пегуса с репутацией беспробудного пьяницы. Она полагала, что этот «злосчастный брак» матери запер перед нею двери, которые оставались бы открытыми перед дочерью графа, и не позволил ей самой выйти замуж за аристократа. И эти ее упреки имели под собою веские основания. В 1818 году леди Шарлотта Кэмпбелл делала все возможное для сохранения в тайне своей помолвки с наставником старшего сына преподобным Эдвардом Бари, который был ее моложе лет на пятнадцать, именно ради того, чтобы не поставить под угрозу помолвку собственной дочери с наследным сыном одного маркиза. В итоге же в роли пострадавшей едва не оказалась