искать греховных утех в объятиях любовницы. «Не позволяй мирской мысли о том, что это будет в ущерб доброй памяти обо мне, удерживать тебя, – написала она, прежде чем добавить чуть менее самозабвенно, – хотя я и не думаю, что кто-то способен принести тебе столько же счастья, что и я, но искренне желаю, чтобы такая женщина нашлась».

Если вдруг будет новая война, то пусть он лучше пойдет на нее, как и прежде, из чувства долга, а не с горя из-за того, что потерял ее, писала она, и далее выражала надежду, что лишь он один справится без нее с воспитанием их детей в должной религиозности и поможет ее матери позаботиться об их благополучии. Единственное, о чем она просила исключительно для себя, так это о том, что, если их пока что не рожденный ребенок окажется девочкой, то чтобы ее назвали в честь нее Фредерикой. «О, если бы только было позволено душам присматривать за смертными и влиять на их судьбы, чего бы я только ни сделала для своего Джеймса», – заверяла она его.

Увы, все эти смелые слова оказались написанными впустую. Когда выяснилось, что вторых родов Фредди и вправду не пережила, Джеймс погрузился в полное отчаяние. Хотя сами схватки у нее прошли много быстрее, чем у Эстер, и без видимых осложнений, затем ее охватила без всяких на то видимых причин острая лихорадка, от которой не помогли ни кровопускание, ни тридцать пиявок на живот, – и она преставилась на третьи сутки после рождения сына Фредерика, умершего несколькими часами раньше нее. Грустная история разом погрузившегося в пучины скорби с вершин преуспеяния Джеймса на этом не заканчивается. Боль от потери жены вкупе с измучившей его дробиной из мушкета в плече, которую никто из врачей того времени извлекать не решался, довели его до полного и окончательного безумия. Вечером 5 марта 1825 года под покровом поздних сумерек тридцатисемилетний отец их с Фредерикой единственного сына вышел из дома ее родителей и торопливо проследовал куда-то вглубь садов. Там его и обнаружили поутру повесившимся на стропиле амбара высланные на поиски слуги.

Хотя судебное расследование его смерти и пришло к заключению, что она наступила вследствие «временного умопомрачения», этот типичный вердикт был призван всего лишь оградить покойного от возможных обвинений в правонарушениях, которые он потенциально мог совершить в состоянии невменяемости, однако никоим образом не снимал с него обвинения в смертном в представлении большинства грехе самоубийства. Когда адвокат и политик сэр Самуэль Ромилли в ноябре 1818 года покончил с собой, не вынеся потери любимой жены, с которой прожил двадцать лет, этот его поступок подвергся публичному осуждению. Одна газета даже обрушилась с нападками на желающих его оправдать, поскольку нет оправдания самоубийству, выдающему в лучшем случае отсутствие христианской стойкости, а то и безверие [49].

Присяжные с готовностью списали самоубийство Джеймса на «умопомрачение» из-за последствий тяжелого ранения, полученного им в 1813 году при осаде Сан-Себастьяна, благо и лечащий врач подтвердил, что «пароксизмы боли вполне могли свести его с ума». Однако слуга полковника мистер Уилер в своих показаниях подчеркивал, что его покойный господин сделался не в себе именно после смерти супруги, и сначала все сокрушался из-за ее кончины, после «повадился подолгу сидеть будто в ступоре», а затем резко вздрагивать и вскакивать «будто от побудки или сигнала тревоги». Так же, хорошо зная полковника, поскольку прослужил у него семнадцать лет, Уилер поведал суду, что тот жаловался, что «не может уснуть от боли». О какой именно боли шла речь – душевной из-за смерти жены или телесной от застарелой раны, – присяжным оставалось только догадываться, но тут Уилер высказал подозрение, что был и еще один источник. Его господин определенно пребывал в острой депрессии после смерти жены. И еще говорили, сообщил он, что усугублялась она тем, что он согласно последней воле покойной должен был якобы жениться на ее юной родственнице, которая как раз гостила у них в Кенвуде во время его самоубийства. Нетрудно вообразить, каким душевным мукам подвергло Джеймса тяжкое бремя необходимости подчиниться планам любимой жены относительно обеспечения его счастья на будущее, – вот он и не выдержал.

Хотя лорда Элторпа от столь удручающего поворота событий судьба избавила, он, тем не менее, погрузился в черную меланхолию на долгие годы после смерти жены, съехал из их семейного особняка в Пэлл-Мэлл обратно в холостяцкие нумера «Олбани» и стал жить еще более замкнуто, чем в юности. Лишь единожды он предпринял некое подобие попытки жениться повторно, да и ту явно не по велению сердца, а по нужде обзавестись-таки наследником: непосредственно перед тем, как в 1834 году он получил, наконец, титул графа Спенсера, то есть, через шестнадцать лет после смерти Эстер, он сделал предложение вдовой кузине леди Изабелле Клинтон, получил отказ – и более никаких попыток подобного рода не предпринимал. Столь долгая скорбь, пожалуй, удивляет нас сегодня не меньше, чем скоропалительные повторные браки, как у лорда Вустера, да еще со всеми «подвязками концов и маневрами», характерными для эпохи Регентства. Но, как ни трудно было хорошо узнать друг друга в светской круговерти сезона и насколько бы ни приходилось соизмерять пыл страстей с практическими соображениями, включая, прежде всего, главное предназначение брака как средства обретения наследников, совершенно очевидно, что союзы по любви были отнюдь не редкостью, а глубокие и часто противоречивые чувства играли немаловажную роль в принятии решений, жениться ли повторно и, если да, то на ком.

Именно так все складывалось и у лорда Абердина. Поначалу все только и говорили о том, что «светоч его жизни угас навеки» после кончины в 1812 году от чахотки его жены Кэтрин. Целый год после ее смерти он фиксировал в своих дневниках ее чуть ли не еженощные явления ему в ночных грезах. По прошествии же положенного года вдовец всерьез задумался о женитьбе на мисс Анне Кавендиш, племяннице пятого герцога Девонширского. Его показная глубокая и долгая скорбь тревожила ее близких, которые при этом еще и опасались, что его интерес к Анне – не что иное, как попытка вступить в mariage de convenance [50], но его мотивы, судя по всему, были далеко не столь цинично-прямолинейны, сколько практичны. Практическая сторона его жизни – ему в двадцать девять лет оставаться отцом трех дочерей без матери и сына-наследника было никак нельзя, – боролась с эмоциональной, подогревавшей в нем, рано осиротевшем, желание обрести покой и стабильность в будущей любви и убеждение в его притягательности для