Зеркало над комодом было разбито, рама еще целая, но само стекло — вдребезги. Хорошо, что я — левша, поскольку правая рука у меня была порезана и покрыта кровью, стекающей между пальцев тоненькими багровыми ручейками. В нынешнем состоянии рука была практически бесполезна, и, хотя я почти не шевелил ею, боль была невыносимой. Левая тоже болела, но, не считая нескольких царапин на костяшках, в целом выглядела невредимой.

По какой-то причине — вероятно, из-за того, что я был буквально в стельку пьян и напуган тем, что скоро буду вынужден столкнуться с ужасающими новостями о Джиллиан, — из меня начал рваться истерический, беспомощный смех. Я не понимал, что делать. Знал только, что если дам волю слезам, то никогда уже не выберусь из этой квартиры.

Я лишь смутно помнил, как ударил по зеркалу, но возникшую в результате боль было нелегко забыть, поскольку она продолжала пульсировать в такт сердцу. В какой-то момент кровь, вероятно, перестала течь. Загустела и стала липкой. Похоже, я показывал мебели, кто здесь хозяин.

Спустя десять минут я бродил по импровизированному залу ожидания в отделении неотложки. Кофе из автомата, в сочетании со страхом, помог мне немного протрезветь. Рука еще болела, но уже не так сильно. Я держал ее в кармане куртки, пряча как что-то постыдное.

Расхаживая взад-вперед, я пытался занять мысли чем-то — чем угодно — лишь бы не видеть перед глазами своего единственного ребенка, израненного, окровавленного, лежащего в палате этого ужасного места.

Я хоть убей не знаю, почему вытащил тогда из головы именно это воспоминание. Но оно помогло отвлечь внимание, поэтому я крепко вцепился в него и уже не отпускал.

Однажды в детстве я играл во дворе и наткнулся на парочку муравьев, изготовившихся драться. К задней двери дома, в котором мы жили в то время, вела узкая мощеная дорожка, проходившая параллельно двору, и я часто наблюдал, как вдоль нее маршируют взад-вперед две разные армии муравьев. Команда черных и команда красных. Обычно они будто не замечали друг друга, но в тот день двое из них решили устроить посреди дорожки дуэль. Это зрелище меня почему-то так заворожило, что я присел на корточки, чтобы рассмотреть получше. Черный муравей был крупнее и выглядел более сильным, но красный явно отличался повышенной агрессивностью и бесстрашием. Какое-то время черный муравей просто стоял на месте, в то время как его противник делал быстрые движения, подергиваясь всем телом, будто наносил удары. А затем произошло нечто интересное. Черный муравей двинулся вперед, схватил красного и почти сразу же покалечил его. Никогда не забуду атаку того муравья. Он вступил в бой не колеблясь, сразу после принятия решения. Но этот маневр не был опрометчивым. Не был безрассудным — как раз наоборот — казалось, он был хладнокровным, расчетливым, хорошо продуманным и целенаправленным, что в конечном итоге и сделало его таким смертоносным.

Позже я часто вспоминал того черного муравья в ситуациях, когда было необходимо действовать. Всякий раз, когда дрался в детстве или когда занимался борьбой в школе, а потом в колледже, всякий раз, когда выполнял тэйкдаун[8], я думал о том муравье. Оценивал ситуацию и, как только представлялась подходящая возможность, атаковал — решительно, жестко и без колебаний. Позже этот урок помог мне в боксе. Я никогда не дрался профессионально, это было скорее хобби и способ поддерживать форму, ничего серьезного. Но я несколько лет занимался и традиционным боксом, и кикбоксингом, всегда следуя примеру черного муравья. Бей кулаком. Бей ногой. Выполни тэйкдаун. Действуй уверенно, четко и с максимальным эффектом. Какое-то время я жил согласно этой философии. Оцени ситуацию, затем действуй. В одних ситуациях это отлично мне помогало. В других — не очень.

Хотя воспоминания казались такими яркими, прошло уже несколько лет с того момента, когда я в последний раз вспоминал, как черный муравей уползал по траве прочь, все еще сжимая в лапках покалеченного и медленно умирающего противника. Я только начал прокручивать это у себя в голове, когда потребность в никотине вернула меня в реальность. Я сделал глубокий вдох и услышал хрип в груди. Наверное, и пяти раундов уже не продержусь. Мне было сорок четыре, но чувствовал я себя на восемьдесят.

«Пожалуйста, извините за наш внешний вид — у нас ремонт».

Да, — подумал я. — За мой меня тоже извините.

Я взглянул на маленькую табличку, стоящую на дешевом столике, заваленном старыми потрепанными журналами. По обе стороны от столика тянулись ряды таких же дешевых стульев, большинство из которых пустовали, но на одном сидел пожилой растерянный мужчина, а на другом — грузная женщина в спортивных штанах, держащая в руках двух спящих маленьких детей и сумочку, размером с чемодан. Чуть дальше молодой человек на костылях доставал своей болтовней волонтершу в цветастом халате. Я бывал в этой больнице, правда, несколько лет назад. Прежний зал ожидания отделения неотложки был закрыт, огорожен листами гипсокартона и обтянут желтой лентой. И его функцию теперь выполнял коридор. В дальнем конце находилась стена, почти полностью сделанная из стекла. Ночь за ней казалась размытой из-за сильного ливня, который начался еще днем и, похоже, не думал останавливаться.

Почему-то этот дождь казался очень уместным, хотя я не мог понять почему.

Неосознанно я начал мысленно писать, впитывая в себя все окружающее, как делал уже несколько лет. Переплетал это с эмоциями и пылающими во мне мыслями, формируя историю, которую, как я знал, смогу в какой-то момент использовать. Целиком или частично — неважно. Все имело ценность. Все пригодилось бы, каким бы неприятным оно ни было. Я понял это очень давно. Больно вам или нет, всегда ловите момент, обращайте внимание на то, что другие принимают как должное, прислушивайтесь к постоянному окружающему вас шуму, прорабатывайте возможности, точки зрения, конфликты и возможные решения. Заприте все в мысленный ящик, чтобы потом можно было использовать.

Не то чтобы это добровольный процесс. Вовсе нет. Писатели всегда начеку, и мы ничего не можем с этим поделать. Должно быть, оно мало отличается от того, что испытывают шизофреники, — все эти голоса, постоянно бормочущие тебе в ухо и отказывающиеся заткнуться.

Таково уж душевное состояние писателя. И это хорошо.

Я больше часа расхаживал перед фонтанчиком для питья и туалетом, когда наконец из-за угла появилась Триш, скорее рассерженная, чем обеспокоенная. По ее взгляду я тут же понял, что Джиллиан жива.

— С ней все в порядке? — спросил я, встречая Триш на полпути.

— Напуганная, несколько синяков и царапин от подушки безопасности, но все остальное, слава Богу, в порядке.

— Что, черт возьми, случилось?

— Машина, в которой она находилась, проехала на перекрестке на красный свет, и какой-то парень на грузовике врезался ей в бок. — Триш поморщилась, будто до нее только дошел смысл этих слов. — Машина ремонту не подлежит. Полицейские сказали, что нашей дочери повезло.